Седьмой круг ада

– Куда? – быстро спросил Василий, утирая кровь с рассеченного лба.

Кольцов так же быстро ответил:

– Попробуем выскочить за город!

Они торопливо прошли переулок, через тенистую Мещанскую улицу выбрались на Левую Мелекчесменскую. За речкой с черной илистой водой начинались окраины…

Не знали Кольцов и Воробьев о том, что в тот день контрразведка нанесла тяжелый удар по симферопольской и керченской подпольным организациям. В Керчи были арестованы секретари подпольных ячеек порта и табачной фабрики, рыбаки, благодаря которым поддерживалась связь с Таманским побережьем, разгромлены многие явочные квартиры.

Они позволили себе немного отдохнуть, лишь когда были далеко за городом. Керчь скрылась за высокими скифскими курганами, над которыми парил одинокий беркут, распластав черные, будто выкованные из железа, крылья.

Кольцов присел на сероватую, словно сединой тронутую, солончаковую землю, обхватил руками колени.

Теперь он ясно понимал, как мало у них было шансов благополучно выбраться из Сенного переулка. Просто очень повезло.

Но не о безысходности своего положения думал сейчас Кольцов – он настойчиво пытался найти из этой ситуации выход. Выхода не было.

А время торопило.

Времени уже почти не оставалось.

Они молчаливо, задумчиво курили, и каждый из них почти физически ощущал, как истекают секунды. Дорогие секунды, оборачивающиеся минутами, часами.

– Где-то тут неподалеку живет какой-тось родич моей Марии, – вроде даже некстати вспомнил Василий Воробьев. – Не то свояк, не то деверь. Я в этой иерархии ни шута не разбираюсь. Мария как-то ездила к нему, мне гостинец привезла: две добрых сетки-сороковки. Выходит так, что родич ее – рыбак.

– Где он живет?

– Мария говорила – недалеко от Керчи. Я название села хорошо помню – уж больно чудно оно называется: Мама. Мама – и все тут! А где оно, шут его знает!

– А зовут как рыбака, не помнишь?

– Вроде Тихоном Дмитриевичем…

Когда-то, глядя на карту, Павел тоже удивился названию села, расположенного на берегу Азовского моря. Чем больше думал Кольцов об этом селе, тем больше убеждался, что идти надо именно туда. Оставаться в непосредственной близости от города, в котором их, несомненно, уже ищут, было опасно. И потом, в приморском селе, глядишь, отыщется добрая душа, готовая помочь большевикам. Если не родственник Василия и Марии, то, может, кто-то другой…

Не колеблясь больше, Кольцов решил:

– Ну что ж… Как любил говорить его превосходительство генерал Ковалевский, «за неимением гербовой пишут и на простой». Пошли искать Маму!

Вдалеке узкой полоской белела разрезавшая степь дорога. Кольцов и Воробьев направились к ней. Они шли, и им казалось, что степи не будет конца.

Послышался скрип колес. Их догоняла зеленая бричка, запряженная парой коротконогих, с косматыми гривами лошадей. За спиной возницы блестел на солнце ствол винтовки.

– Не оборачивайся больше! – сказал Кольцов. – Иди как ни в чем не бывало.

Запыленные лошади догнали их. Раздался голос возницы:

– Огонь есть? Курить надо!

По круглому и плоскому лицу в вознице нетрудно было узнать калмыка. Кольцов знал, что в свое время из донских калмыков в белой армии сформировали целый полк – Зюнгарский. Вид у солдата был скучный. Оживился он, лишь увидев у Кольцова зажигалку из патронной гильзы. Он сам предложил подвезти их, – видимо, одиночество наскучило. Кольцов и Василий тут же забрались в бричку. Солдат направлялся в село Большой Тархан – от него до Мамы было рукой подать.

Ехали. Возница жаловался на жизнь. Когда начал рассказывать, как отходили они с Кавказа на Крым, совсем детская обида выступила на его плоском лице.

– Матер-черт офицера! – сказал он. – Моя кричит ему: ты погоны снял и кто тебя знает, а мой кадетский морда всяк большак видит! Просил – бери моя с собой. Все равно бросал. Опять побежит – опять бросит. Так. Матер-черт!

– А ты бы раньше убежал, – посоветовал Кольцов.

– Куда бежать? Зачем бежать? – грустно сказал калмык. – Служба нельзя бежать, матер-черт!

Попрощались с ним на въезде в Большой Тархан – отсюда дорога к Маме круто забирала влево.

Село Мама стояло на берегу. Пологим амфитеатром оно спускалось к морю. Первая же старуха на вопрос о Тихоне Дмитриевиче указала дом рыбака. Приземистый и глиняный, с красиво расписанными оконными наличниками, он стоял едва ли не на той самой линии, куда в лютые штормы могут докатываться волны, а двор и вовсе спускался к самой воде.

Тихон Дмитриевич – человек лет пятидесяти, в жилистой фигуре которого чувствовалась скорее не сила, а выносливость, – встретил незнакомых людей довольно спокойно и даже равнодушно. Во дворе, отгороженном от улицы редким плетнем, он старательно выстругивал широкую, тяжелую доску. Рядом с ним играли трое детей. Увидев незнакомцев, он отослал детей в дом, однако работу не прервал.

– Здравствуйте вам, – несколько смущенный холодностью хозяина, сказал Воробьев.

– Здравствуйте, – неприветливо отозвался рыбак, взвалил на плечи оструганную доску, взял топор и, не оборачиваясь, пошел к воде.