Седьмой патрон

Растроганный крестный той же осенью устроил девочку в епархиальное училище, на все готовое. В летние каникулы он берет ее к себе, и Вирка ведет по дому самую черную работу: моет полы, возится в парнике и на грядах.

— Что случилось, Сережа? — схватила Вирка за руку.

Волосы у Вирки рыжие-прерыжие. Глаза зеленые, вздернутый нос, руки в веснушках. Она может быть колючей, — истый еж, и ласковой, прямо шелковой, смотря по тому, какой напал на нее стих.

— Я из города сбегу, — вырвалось у меня.

— Правильно! — просияла Вирка. — И я с тобой!

На сердце лежал камень, и отлегло, и стало свободней дышать.

Вирка, почему ты не мальчишка? Ты верная, с тобой хорошо и просто. Мы были бы — не разлить водой. Но карбас, Вирка, мой карбасок…

Без утайки я выложил о падере, о гибели карбаса и о том, что конченый я человек. Ничуть не выгораживался и ниже, все ниже опускал голову, отдавая себя на суд, в который верил.

Девочка смотрела на меня большими глазами по-взрослому грустно.

— Ты честный, Сережа. Очень-очень. Я тебя жалею… Очень-очень!

Свое, ясное для меня понятие вложила Вирка, произнося: «Жалею тебя очень». Я вспыхнул до корней волос.

Перед кем открылся-то? Девчонка ведь, больше ничего!

— Виринея, отлуплю, — свирепея от унижения, сжал я кулаки.

— Ну и дурак! — глаза ее стали мокрыми, губы подпухли и расплылись. — Мучайся… Суслон! Оглобля! Кто у тебя на закорках сидел? — злым свистящим шепотком выпалила Вирка. — Когда тебе бросили спасательный круг, — кто?

— Нюшка.

— «Ню-юшка»… — Вирка рассмеялась. Плачет она легко, смеяться ей не тяжелей.

— Да я о Нюшке не думал!

— Сиди, мыслитель.

Она сбегала в дом и вернулась, пряча какой-то сверток под холщовым передником.

— Небось, сутки не евши. На, трескай!

С Виркой не пропадешь. В бумажном свертке ломоть хлеба, зеленый огурец и срезок семги, истекавший розовым жиром.

— Ешь, — озираясь шептала Вирка. — Только не ходи больше. Худой дом, темный. И сатана, и ведьма, вдова либавская… Великомученица, брови крашеные! Чуют они что-то. Одно и слышно от них: война, война. Люди, все незнакомые, ходят. Иные по неделе живут. Вон… наверху! Ишь, занавеска колыхнулась. Боюсь я, Сережа, — вздохнула она. — Алексей-то Николаевич комиссар… Да-а!

Я чуть не подавился.

— Брось городить чепуху. Наш папа — комиссар?

— Лопай, как подано! Сатана зубами скрипит, не чается ему дождаться, что Алексея Николаевича на фонарном столбе повесят. Буксиры, баржи кто у сатаны отнял? Кто?

Спорить с ней бесполезно. И семужка хороша, во рту тает…

— Ой… — вдруг воскликнула девочка, прижала к щекам ладони, — Ой, Се-ре-жа-а… Попенок! — беспомощно тянула свою тонкую шею и стригла ресницами. — Кажин день у меня будто часы отбывает. Я на грядах вожусь, он и стоит, бессовестный. Конфетами угощал… да-а! В бу> мажках! В кинематограф водил…

— Ты ходила? С ним?!

Меня будто холодной водой окатили.

— Ой, Сережа, фильма завлекательная. — Вирка потупилась. — Про любовь. В пяти частях. Чистый срам: без передыху целуются.

Я представил Виринею в ее форменном сером платье с белым воротником, ее пышную модную косу, заколотую черным бантом, и рядом — «попенок». Дылда-семинарист, он гостит у родни на улице Шотландской. Или на Французской? Словом, в Соломбале.

— Стишки читал. Про ландыши. Перстенек подарил. Во, Сережа, во.

На мизинце Вирки, лукаво оттопыренном, поблескивало колечко с камушком.

— Ты, говорит, Виринея, жгучая блондинка. У меня, говорит, серьезные намерения. Думает, я духовного звания, если в епархиальном учусь! Я его не разочаровала. Говорю, мой папенька протоиерей из Устюга, награжден, говорю, наперсным крестом с бриллиантами, в гостиной у нас паркет и на шкуре белого медведя пианино от Беккера… Ох, попенок возликовал! Уж он пел и пел:

Епархиалки — серенькие юбочки,
Семинаристы — черти,
Да любят вас до смерти…

Семинарист приближался со стороны пустырей. Он был неотразим. Подавлял и ослеплял — шляпой с широкой лентой, крахмальной манишкой, галстуком-бабочкой, шикарным жилетом и сверкающими штиблетами.

Три прыжка — и путь франту прегражден.

— Чего возникаешь? Чеши отсюда. Кутьей навонял — картошка вянет!

Франт надвинулся грудью. Был он розовый, упитанный. На верхней губе и подбородке черные волосики.

— Мальчик… — голос у него елейный, сладкий до приторности. — Мальчик, ты умывался нынче? Штаны… штаны поддерни — сваливаются! Подтяни штаны, я тебя умою, мальчик. — И рявкнул: — Это ты нюхал?..

Ничего не скажешь, кулак у него, что надо.

Бились по-модному, боксом. Противник молотил кулачищами: сила есть, ума не надо. Как я ни увертывался, напоролся на удар. Вмиг глаз заплыл. Врезал и я — левой под челюсть. Семинарист обалдел, я это видел. Врезал ему еще… Еще! На, лови, пока дают! Получай за поцелуй в пяти частях!

Шикарная шляпа слетела, голова семинариста болталась. Я его теснил, теснил и последним ударом наконец-то опрокинул. Падая, дылда задом плюхнулся в корыто. В корыте Вирка разводила навоз — поливать овощи.

Брызги вонючей жижи. Виркин заливистый смех…