Седьмой переход

Вон на ближнюю скалу нехотя опускается матерый беркут, все суживая круги широко распластанными крыльями. На последнем вираже степной орел мгновенно сложил крылья, расправил когтистые мохнатые ноги и опустился точно на гребешок скалы,— отличная посадка! Сел, неторопливо повел головой. Стрижи и те притихли в его присутствии... А как пенится, бурлит Урал под замшелыми утесами: по краям воронок — пенные узоры накипи, слепящие чистой белизной. Река вяжет и распускает замысловатую кайму берега, вечно недовольная искусным рукоделием, которому позавидовали бы лучшие мастерицы из пригородных станиц. И в небе — легкая вязь облаков; они то соединяются, образуя воздушные орнаменты, то исчезают от верхового ветерка. Небо в многоточиях — это жаворонки, и за каждым из них тянется бисерная нить песни: весь ярко-голубой простор выткан из этих нитей. Да н земля, нарядная, еще почти весенняя, тоже поет негромко, задушевно, стоит лишь прислушаться к бесчисленному хору ее шмелей, кузнечиков, диких пчел.

Огибая пламенеющую поздним цветом овальную кулигу старого шиповника, Максим, увлеченный своим открытием мира, тихо, словно крадучись, вплотную подошел к беспечным (до чего ж беспечным!) молодым людям. Его не увидели, не услышали, скорее всего почувствовали: парень, обнимавший девушку, вдруг приподнялся, и Максим, поспешно отступая за шиповник, узнал племянника.

— Это мы, дядя,— странно незнакомым голосом сказал Геннадий.

— Вижу,— сказал Максим, подумав: «Что за черт, всем-то я мешаю целый день».

— К нашему шалашу—милости прошу!..

Инесса, гордая Инесса не находила себе места на этой укромной полянке среди чащо1бы великолепного шиповника. Ее темное, «полевое», платьице было, кажется, и выглажено-то наспех: складки лежали не там, где бы им полагалось, а эта косая, небрежная складка слева совсем была ни к чему. Она одергивала платье, украдкой посматривая на Максима, но он, заинтересовавшись фотоаппаратом племяша, снисходительно дал ей возможность привести себя в порядок.

— Двигаемся, ребятки, к нам в гости — свежей ухой накормим,— сказал он, наконец, полностью изучив диковинную «лейку» новейшего выпуска.

— Эмилия тоже здесь? — обрадовалась Инесса.

— Всех примчал на мотоцикле.

— Тогда идемте, идемте!..

Втроем они вышли на тропинку, что начиналась от выграненного ветрами темно-синего валуна в зеленоватых прожилках, на котором в такой же чудесный день Настя Каширина призналась в любви Лобову, и где сегодня утром кончились все недоразумения между Инессой и Геннадием.

Мужчины, будто сговорившись, шагали впереди, болтая о рыбалке. «Если бы Максим Никонорович нагрянул немного раньше...» — поеживаясь от холодка, думала Инесса, хотя плохо помнила, плохо понимала, что же такое случилось немного раньше.

«Вот и племяш скоро женится,— с глуховатым сожалением думал Максим.— Что за счастье выпадает им на долю? Хорошо бы непеременчивое». Он, полюбивший свою Эмилию под огнем, без капризной игры первых чувств, с трудом представлял себе, что могут быть на свете какие-то другие испытания, которые соединяют людей до конца.

Вся его семья была уже на ногах: хозяйка жарила окуньков на стеклянной сковородке, девочки гонялись по траве за бабочками, фиолетовыми, огнистыми, белыми. Эмилия приветливо поздоровалась с Инессой, заглянула в ее усталые, затаившие испуг глаза. Сначала заглянула просто так, из любопытства, потом изучающе, вопросительно, и без ошибки поняла ее, как умеют понимать только одни женщины.

24

«Тебе жить, тебе и решать...» — сказал Никонор Ефимович Анастасии накануне своей кончины. И вот настало время принимать какое-нибудь решение. Навсегда лишившись поддержки отцовской руки, она за колебалась: женская слабость временами брала верх, и тогда Анастасия ненавидела себя жестоко, без сожаления, как можно ненавидеть в немолодые годы.

Единственным утешением в эти дни была Василиса Лобова. Привязанность к ней, начавшаяся полгода назад, с той случайной встречи, укрепилась наперекор всем житейским предрассудкам и переросла в дружбу, пусть и очень странную для Леонида Матвеевича. Их сблизили не обычные разговоры о домашних мелочах, не взаимные, несколько противоречивые симпатии, а что-то другое, что иногда сближает двух женщин, вроде бы виноватых друг перед другом. Значит, и ревность, приглушенная временем, бывает мудрой.

Правда, Анастасия отметила недавно, что Вася (она тоже стала звать ее просто Васей) как-то уклоняется от прямых суждений, если речь заходит о семейных делах подруги. И, по-своему объясняя эту ее уклончивость, она уже не могла не поговорить с ней начистоту, догадываясь, что Лобовой, верно, давным-давно все известно. Улучив подходящую минутку, Анастасия сказала, неловко входя в несвойственную для себя роль соперницы:

— А знаете, Вася, я ведь когда-то увлекалась Леонидом Матвеевичем. Серьезно, серьезно!— и рассмеялась.— Не верите? Я и сама теперь не верю. Ведь мне было тогда всего семнадцать лет.