Седой солдат

Оковалков, перебрасывая молниеносный взгляд с одного кишлака на другой, на бегущую с обеих сторон толпу, оглядываясь на тенистую кручу, пережил мгновение отчаяния. Группа была стиснута с флангов, отход по круче был невозможен, отходящих перестреляют в спину. И лежа у лисьей норы в цепи, которая все еще по инерции продолжала стрелять в хвост исчезающего каравана, он испытал животный ужас, желание скрыться, превратиться в лису, втиснуться в горловину горы, забиться под землю и там под землей, свернувшись в пушистый клубок, переждать этот бой, топот ног, хрипы боли и ненависти.

Эта паника продолжалась секунду. Он опять возвратился в бой, в его геометрию, где на флангах копились массы противника, внизу у дороги залег и стрелял конвой, а гора за спиной мрачно темнела, окруженная желтой зарей.

— Круговую оборону!.. «Агаэсами» всади им налево!.. Крещеных, не давай им просочиться на фланг!.. Радист, на связь!.. Вызывай «вертушки»!.. Слышишь меня, радист!..

Петере колыхал стебельком антенны, дергал тумблеры, крутил настройку. В этом было спасение. Он, майор, совершил ночную ошибку. Обманутый светом луны, исказившим ландшафт, посадил группу в ловушку. Не внял ночному инстинкту: лучу фонаря на развалинах. Не поверил пробежавшему по горе шороху тревоги и страха. И теперь спасение было в ручках и тумблерах рации, которые крутил белобрысый латыш. С хлыстика антенны сорвутся вопль и мольба о помощи, ее услышат за горами, из-за черной вершины, черные на латунной заре вынырнут горбатые вертолеты, спикируют на дорогу, превращая в лохматые взрывы атакующие толпы врага.

— Петерс, где твоя связь?

— «Береза»!.. «Береза»!.. Я — «Гроза»!.. Как слышите меня?… Прием!..

Оковалков увидел, как внизу у дороги поднялся гранатометчик — черные непокрытые волосы, белые шаровары, пусковая труба на плече. Ком света с рыхлой угольной трассой вылетел из трубы, приблизился, проревел над головой и грохнул в гору коротким сальным взрывом. Повесил на круче тампон черной ваты. Майор не успел послать в гранатометчика очередь — тот исчез. На фланге «агаэсчик» швырял лепешки гранат, и они превращались в кудрявые барашки разрывов.

— Ну где твоя связь, черт бы тебя побрал!..

Гранатометчик из кювета снова поднялся — черные, развеянные до плеч волосы, белый пузырь шаровар, труба на плече. Оковалков бил, вгонял в него с горы очередь, и в момент, когда полыхнула труба, гранатометчик падал, срезанный его пулями. Граната летела, осыпая копоть, несла мерцающую глазницу. Грохнула в цепь, в лежащего второго радиста, и в черном дыму, в расплавленных брызгах раздалось несколько криков. Из дыма вылетела оторванная голова радиста, окровавленный клубень с обрывками корешков. Майор заметил живые умирающие глаза головы, зубы в открытом рту, белесые, дыбом стоящие волосы. Он продолжал стрелять, не давая подняться другому, мелькнувшему в кювете гранатометчику.

— Санинструктор! — послышалось в цепи.

— Петерс! — торопил Оковалков. — Где твоя связь?…

Латыш крутил настройку, нервничал, озирался на гору, на небо с зарей, словно в ней искал причину, мешавшую выйти на связь.

— «Береза»!.. «Береза»!.. Я — «Гроза»!.. Как слышите меня? Оковалков вдруг вспомнил на долю секунды, чтоб тут же забыть, — сегодня у Петерса день рождения. Вчера в столовой ставили перед ним сладкий торт, желали счастья, а сегодня под огнем он крутил молчащую рацию, и в камнях, как разбитый кувшин, лежит оторванная голова второго радиста, и нет времени ужаснуться, нет времени ее подобрать, ибо с фланга, где грохочет пулемет Крещеных, поднимаются, перебегают, падают быстроногие упрямые моджахеды, замыкают окружение, подбираются к малой, пойманной в ловушку группе.

— Где «Береза»?… «Вертушки» нужны! — заорал на латыша Оковалков, связывая с ним, с чешуйчатым стебельком антенны надежду на избавление.

— Фон, товарищ майор! Гора экранирует! Надо в сторону!.. Мешает гора!

Гонимый криком майора, мучаясь несовершенством прибора, чувствуя себя виноватым, Петерс вскочил и, сгибаясь, неся брусок станции, кинулся из цепи на пустое бугристое место, где не лежала тень горы, а желтело, блестело солнце. Он выбежал из тени, весь осветился, припал на колени, окруженный сиянием, словно сам излучал сигналы и зовы о помощи. Они срывались с его рук, лица, бритой головы. У майора не было голоса крикнуть ему: «Обратно!» Не было сил броситься и вернуть его в цепь. Не было воли остановить его безрассудство.

Петере стоял на коленях над рацией, словно умолял ее, прижимался к ней губами, выдувал сквозь хрупкую соломинку антенны позывные спасения.

Оковалков увидел, как несколько пуль с чмоканьем вошли ему в спину. Брызнули осколки рации, и на изумленном лице радиста возникла черная, как второй рот, дыра от выходного отверстия тяжелой пули. Он падал на рацию, давил ее своим убитым телом. И в том месте, где только что, освещенный солнцем, в сиянии, стоял коленопреклоненный радист, была пустота, безжизненный свет желто-белого солнца, и оно, съедая тень, надвигалось на лежащую цепь, несло с собой неизбежность, неотвратимость истребления.