Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы

А когда в «Ревнивом старике» сводня Артигоса (артистка О. Якунина) уговаривала молодуху на грех, вы бы видели, с какой досадой реагировали «святые» на благоразумные молодухины сомнения: «А честь, сударыня? А если узнают?» «Святые» после каждого такого вопроса в крайней досаде шлепали себя по бедрам, искренне сетуя, что такая спелая плоть пропадает без разумного и умелого обхождения. Когда деревенский недотепа, глуповатый кум, распростившись с приятелем, в припадке благочестия целовал живот строгой придорожной мадонны, та, видимо боясь щекотки, с визгом сжимала колени, как это сделала бы на ее месте любая деревенская девчонка. Это было острое, наперченное театральное блюдо, щедро приправленное музыкой, танцами, самой молодостью и весельем.

Но Алексей Денисович озоровал не только на сцене. Однажды, незадолго до премьеры, он подошел ко мне и, ласково обняв за плечи, сказал:

– Хорош, хорош. Почти готово. Теперь успокойся, копи мастерство. Распределяй себя. И вот что я хочу тебе сказать: как фамилия того курносенького, что цирюльника играет? А да, Лишафаев… Так вот, понимаешь, он неопытный еще, и он тебе срывает сцену прихода, понимаешь. Он чувствует, что здесь публика будет принимать, и явно переводит сцену на себя, а это тебе невыгодно, да и по существу неверно. Ты ему скажи, а то мне некогда.

Вечером, на генералке, настроенный весьма воинственно, я сидел рядом с дорогим моим другом Костей Лишафаевым в актерской уборной. Хотелось сказать ему что-нибудь резкое и высказать все начистоту. Но Костя, бледный и решительный, холодно посмотрел на меня и неожиданно проговорил:

– Я попросил бы вас («вас» – это Костя мне, ну-ну!) оставить свои премьерские замашки. Нельзя строить всю роль на самом себе. Без партнера и общения с ним сцена мертва. Так что если вы («вы!») будете без конца фортелить, из этого ничего хорошего не получится! Пользуетесь («тесь») тем, что Алексею Денисовичу некогда.

– Чья бы корова мы, а ваша бы мо. Это вы пользуетесь тем, что Алексею Денисовичу некогда… – И я выложил всё!

Испуганный Костя поморгал ресницами и вдруг сказал:

– Это он тебе так сказал?

– Конечно!

– И мне про тебя тоже он.

– Ну да?

Мы обалдело поглядели друг на друга и давай смеяться.

За всю свою двадцатипятилетнюю жизнь на театре я только один раз нарушил театральную дисциплину. Это было в ранней юности, в студии Дикого, в студии, которая заложила во мне на всю жизнь незыблемое, вечное чувство театральной дисциплины. Что же такое театральная дисциплина? Может быть, это правила внутреннего распорядка для работников театрального департамента? Или театральная дисциплина – это воспитанное в актере и непрерывно действующее сознание долга и высокой ответственности? Перед товарищами, перед собой, перед театром, перед драматургией, перед зрителями, перед чудом, которое предстоит тебе совершить сегодня после третьего звонка? Суровая, железная, жертвенная дисциплина театра прививалась нам Алексеем Диким с самого раннего театрального детства. Дикий всегда ставил перед пришедшими служить театру строгий вопрос: «Любите ли вы себя в театре или театр как таковой?» То есть тяжелый труд, подчас граничащий с подвигом, равнозначный во всех своих частях, цехах и винтиках? Тяжелый труд – подвиг, ставящий в одну шеренгу всех: и первого актера, и режиссера, и автора.

Если вы любите и этот театр – театр кулис, театр заштопанных трико и умело ремонтируемых бровей, если вы любите эту огромную, сложную, иногда очень неприглядную машину театра, которая обеспечивает ежедневный праздник с неукоснительно точным началом в 19 часов 30 минут, если вы все это любите и понимаете, то отдайте театру всю свою жизнь, все помыслы, семью, благосостояние, сердце, душу, красоту. И знайте: жестокий театр взамен всего этого не всегда вознаграждает своего приверженца полной мерой. Может случиться, что тебе – тебе лично – он не даст ничего. Готов ты к этому? Тогда помни: нет для тебя ничего зазорного в служении театру, где нет маленьких ролей, нет подленьких людей, нет зависти, нет лицемерия, нет искательства, нет вельможества и, главное, нет сил у тебя, нет у тебя права хоть в чем-нибудь, хотя на мгновение помешать ритмическому дыханию этого многосложного организма. Ты можешь не явиться на спектакль или генералку. И театр оправдает тебя, только если узнает, что ты умер.

Но настоящий актер тот, кто раненый, истекающий кровью, больной или потрясенный уходом любимой приползет на сцену вовремя, выйдет и, помня сложную мизансцену, скажет свою реплику «Здравствуйте, князь!» и умрет только после того, как опустится занавес.

– Подумай, никто тебя не неволит. Решил? Клянись!