Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы

– Да просто он плохо сшит! Ей-богу, нельзя же так, в столичном все-таки театре, какая-никакая, а героиня пьесы – и вдруг такой кошмар!

– Да что же это такое было? Я сойду с ума!

– И есть от чего. Я тебя вполне понимаю. Ты прости, я ведь по-дружески! Но когда ты вышла в этом кринолине, у всех создалось такое впечатление, будто у тебя четыре ноги.

– А как на мне сидела амазонка?

– Как на корове седло, – невозмутимо произнесла Сапа. – Но играла ты хорошо, особенно если принять во внимание твою болезнь.

– Какую болезнь?

– Я не знаю, какую, но что ты больна, это факт, иначе чем объяснить, что у тебя не хватило темперамента?

– У меня? – задохнулась Лелечка. – У меня – темперамента?

– Ну, деточка, если ты рычала, как простуженный трактор, это не значит, что ты кого-нибудь убедила.

– Да ведь я же играла принцессу! – с трудом проговорила Лелечка.

– Ну, принцессой, положим, тут и не пахло, ты пела себя во дворце, как на собрании профактива. Да что с тобой, Леля?

– Дай мне воды, – чуть слышно прошептала побледневшая дебютантка, – мне дурно.

– Господи, Леля, ну вот видишь, я говорила, что ты больна! На, пей. Ляг, отдохни. Я понимаю, ты взволнована успехом, тебе нужно побыть одной. Еще раз от души поздравляю!

Она осторожно поцеловала влажный Лелечкин лоб и торжествующе вышла, тихонько прикрыв за собою дверь.

Охапка листьев. О моем учителе Алексее Диком

Над Тверским бульваром летят желтые листья. Это осень. Она бродит по улицам Москвы, заглядывает во все московские закоулки, на площади, в огромные парки, пришла она и на бульвары. Золотые листья бесшумно слетают с деревьев, ноги мягко ступают по хрустящей увядшей листве; стоят темные прохладные ночи, а ранними свежими утрами на бульвары приходят люди. Они сбивают в кучи упавшие за ночь листья и, неловко чиркая спичками, поджигают их. Листья сгорают, посылая в прозрачное небо легкий дымок. Его аромат, грустный и сладостный, заставляет замедлить шаги, и беспричинная грусть нежданно сжимает сердце. Горят листья, горят, тлеют, и, некогда такие зеленые и кудрявые, так весело шумевшие, они превратятся сейчас в горсточку пепла, и голубовато-серый дымок повиснет вместо них на голых сучьях. Потом дохнет остылый равнодушный ветер, не станет и дымка. Удивительный аромат осеннего бульвара вызывает в душе странное томительное волнение.

«Театрально-литературная мастерская ФОСП объявляет новый набор слушателей» – так или приблизительно так возвещала маленькая белая афишка своими приятными синими буквами. Внизу было написано коротко и загадочно: «Руководитель мастерской – Алексей Дикий».

Алексей Дикий… Что-то необыкновенное стоит за этим именем, я это чувствую сразу. Это как религиозное прозвание. Алексей Дикий. Наверно, это огромный старец с вдохновенными очами, с бледным челом гения и величественной поступью, седая борода патриарха торжественно лежит на его груди. Ходит, наверно, с посохом. И потом – театрально-литературная мастерская. Во всем этом есть что-то уважительное. Я рабочий, я токарь с завода «Самоточка». Мне семнадцать лет. Я знаю, что такое мастерская. Это труд и умение. В мастерской пахнет потом или горячим железом. Там не зазеваешься, не уснешь. Там уважают мастеров. У Бенвенуто Челлини была своя мастерская, у Рембрандта тоже. А я, значит, буду подмастерьем. Мастер идет впереди, а я за ним. Его уважают. Он знает, чему учить. Он знает, как научить. Теалитмастерская… Интересно.

Сочетание этих двух слов, «театр» и «литература», на афише вдруг удивительно совпадает с собственными моими глубоко спрятанными надеждами. Пойду. Попробую.

Дом Герцена, Тверской бульвар, 25. Вот эта комната, столик и стулья – и больше ничего. За столиком сидит кудрявая девочка. Она такая чистенькая и благородная, что все мальчишечье во мне жутко настораживается. Так бы и дернул за все эти колечки. У, маменькина дочка! Я мрачно регистрируюсь, узнаю назначенный мне для испытания день и, кстати, уже из разговоров вокруг выясняю, что вакантных мест в мастерской только двенадцать, а заявлений триста. Пустячки – дело!

Обозленный почему-то еще больше, покидаю я эту комнату и думаю о том, суждено ли мне вернуться сюда когда-нибудь. В коридоре у колонны стоял какой-то, видать, очень горячий дяденька, он что-то энергично толковал маленькой девушке. Она непрестанно смеялась, а ее собеседник отставил левую ногу, жестикулировал правой рукой, несколько согнутой в локте. В его наклоненной голове было что-то очень своеобразное, сильное, и упавшая на глаза прядь волос усиливала это впечатление. Сзади кто-то прошептал: «Дикий… Алексей Денисович…» А где же посох? Он же в сером пиджаке. А поступь величественная где? Простой человек, как все… Бороду-то хотя бы он мог иметь? Обидно…