Сегодня и завтра, и в день моей смерти

"Я смотрел... -- отдуваясь, откидывается этот человек, такой мягкий, округло любезный, человек, который и мухи, поди, ненароком не придушил, не изломал руганью губ -- он решает за тысячи гамлетов: быть им или не быть. -Почему картина?..-- взял со стола пачку дешевых сигарет, задымил. -- Видите ли, в строении клеток существенной разницы нет. Все эти нервные опухоли плохи тем, что трудно поддаются лечению. И рентгену, и химии. Но... -видимо, все же что-то заметил на лице собеседника,-- если радикально, тогда можно надеяться..."

На свидание я мог опоздать, на дежурство, но к тебе никогда. Но не самый первый я был -- по морозной ноябрьской рани являлся сюда невысокий, худой гражданин. Уже тронутый -- осторожно -- сединами. И кожан на нем старый, черный, тоже с продресью. Кепка плоская, нос рулем, а глазницы глубокие, как воронки с осенней водой -- налиты темной печалью. Из краев дальних, благословенных гражданин этот был. Как взойду на лестницу, где напротив раздевалки дежурят три стреноженных стула -- так далекий гость этот непременно привстанет, вежливо потеснится, чтоб и мне и портфелю моему выкроить место. А чего там выкраивать, места всем хватит, даже тем, что не думают где-то в это утро ни о чем таком скучном. Не охочи мы с мамой до досужих родительских пересудов: хвастать нечем, а чужое возьмешь -- и свое отдай. Потому молчим. Правда, видел: так, за малой нуждой, из Грузии не потянешься. Ну да Бог с ним, у него свое, у нас тоже в коробочке что-то взбрякивает. День молчал, два молчал, но здороваться начали -- как британские пэры, кивком лордовым. "У вас кто здэсь? -- однажды осторожно придвинулся, покачал головой.-- У меня син. -- И смолк на минуту: одно горе, одногорцы мы. -- Читырнацать льет". -- "Что с ним?" -- уже лез я. "Ни знаю...-- вздохнул,-- опухаль, гаварят. Сухуме лежали... гаварят, Ленинград везите, может, там что зделают. А так кровь харошая. Ринген делать будут".

Значит, тоже к Динсту: "Поди ко мне в ступу, я тебя пестом приглажу". Выглянула его жена, вышла на лестницу, опасливо обернулась, поздоровалась. Невысокая, полноватая, глаза добрые, даже страдание в них заглажено ласковым светом: "Ничего сегодня, паел... немножка, улибнулся..." -- и сама озарилась. Какая же деликатная -- вот, по-русски при мне. И теперь, когда и чужому все ясно, начала по-своему, быстро, сурово.

-- Папа!.. -- рожица моя вдруг сама меж клеенчатых створок выглянула, темноглазая, бледная. -- Папа, я гулять...Папа, а знаешь, я здесь уроки делала. -- Откинула со лба волосы, важным кивком подтвердила. -- И русский, и арифметику. Мне учительница две четверки поставила. Папа, к собачкам!..

Добрые души призрели здесь (для кафедры) разномастную беспородную собачкину мелочишку. Иные (резаные-перерезаные) уж отпущены на покой, дображивают свой век по дорожкам, ютятся в подвале "Нормальной физиологии", другие там же, ждут срока. Одни вольняшки лениво трусят по аллеям, другие мертво заякорены. Одна такая, соловая, с гнединой по хребту, паралично трясется, раскачивается. Когда лысоватый служитель (он же лаборант) Витя выносит кастрюлю с хлебовом, и другие (по ранжиру, по силе) слизывают, отряхиваются от горячего -- эта и ухом туда не ведет. Даже если подталкивают сердобольной ногой посудину к самому носу. Зато лает, не злобно, коклюшно, жалобно и недоуменно. На все и на всех -- на студентов, на доцентов, на ребят, на деревья, на весь этот радостный мир. "Папа, а что она?" -испуганно жмешься ко мне. "Вы не скажете,-- спросил Витю,-- почему она так?" -- "А ей мозжечок вырезали". -- "Мож... моз... что это, папа? -- тихо, с испугом. -- Ой, смотри: негр... -- провожаешь глазами суданского королевича. -- Какой черный, ха-ха, вон еще, ой, сколько их. Откуда они, папа, из Африки? Там жарко, поэтому они так загорели? Смотри, папка, у одного даже борода есть. Пап, скажи мне, а почему ты бородку носишь, меня девочки спрашивают. Зачем тебе борода?"

И вспомнились наши первые "бородатые" разговоры. Как ты с гордостью говорила подружке: "У тебя какой папа?" -- "Такой". -- "А у меня с бо-одкой". Потом посерьезней пошло. "За эту бородку давали две новгородки да одну ладожанку,-- говорю. -- Это поговорка такая, старинная. Мама твоя, когда

была девочкой, записала. Раньше людей продавали и покупали, новгородки и ладожанки -- деньги такие были". -- "А меня вы тоже купили? Где?.." -- "В аптеке", -- уже понял, куда клонит. "Ха-ха!.. -- забегала по комнате, совсем как ребенок и совсем как взрослая рассмеялась: -- Я знаю, это так маленьким говорят, а меня мама выродила".