Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Вошла к нему нянька, надвинулась на мальчонку, переставила его ближе к себе, резко сдернула книзу пижамные штанишки. Там, в пахах, пеленки были намотаны, темновлажные. Развязала их, лебедями пустила на пол. И остался он -- ровные белые ножки, и в слиянии их -- такое же безобидное, как у Аполлона. Взяла нянька пеленку, намочила под краном, протерла кукольные эти места, начала наматывать сухие пеленки. Затянула два боба да самый стручок. Ничего, ничего, милый, как ни натуго, а придет срок (ох, придет, но зачем?), все раздвинет, как землю, крохотный этот росточек, и восстанет ненужным стеблем -- протестующий перст всеблагим богам.

Здравствуйте!.. -- бодро, молодо прокатилось за спиной. Сестра средних лет, не отделяясь от коридорной стены, весело ставила на тумбочку у дверей еду. -- Вот вам каша, чай. А лекарства приняли? Не забудете? --Мы все не будем пить,-- наклонился к тебе, когда вышла она, -- видишь, тут сколько. Целых четыре, -- "гормона". -- Мы их в раковину, кран откроем -- пусть она их запьет. Смотри, тут еще, -- нашел две увесистые, рыхло спрессованные облатки. Наверно, антибиотики от дифтерии. - И эти она запьет? -- повела глазами на раковину. -- Ага, вреда ей не будет. Пользы тоже. А каша-то теплая, Лерочка, и чай. Уд-дивительно, -- подсел кормить. За спиной

звук какой-то подбросил со стула. -- Вы кушаете? Ну, ешьте, ешьте, я потом зайду,-- сказала заведующая.

Ну, и что же сказал он, тот мгновенный дагерротип, коим заменял я медлительное, спотычливое сердцеведение? Приземиста, выцветше краснолица, голос мягкий, придержанный, глаза осторожные, вежливость, скрытность.

-- Ну, поели? Вас я попрошу выйти, -- обронила сухо, твердо. И совсем другим, матовым, ласковым тоном: -- Как тебя зовут? Давай познакомимся.

Притворяя дверь, из-за стекол увидел, как склонилась и плавными, бережными ладонями пошла по смуглому лону. Побежал к автомату. Он дежурил на лестнице больничной конторы. Где главврач, начмед, секретарша и стенная газета. Глянцевитые фотографии, ослепительные улыбки детей. Доложил Тамаре, что нос лучше. Точно? Да, точно! Меньше, тише, бледнее, выравнивается. Врачиха? Обыкновенная. Ну, побегу!

Татьяна Михайловна, нам можно выходить на прогулку?

На прогулку? -- задумалась. -- А как вы будете гулять?

На раскладушке? Ну, что ж, я вам разрешаю. Только никаких контактов. И повязки марлевые. Вам и ей.

А читали мы, как всегда, с паузами, перекурными и транзитными -- солнце шло на нас сверкающим колесом. Меняли платки, вели фотосъемку носа -- я глазами, ты пальцем. Но приятно: эта втягивалась, бледнела. И подумывал с нетерпением об уколе, втором. И еще о чем-то надеющемся, таком малом размышлял он в настигающем реве трамваев, а когда стихало -- в лопочащем, подсушенном шелесте листьев. Лишь одно не вступало ему в дуршлаковую голову: что стоит на балконе, завалясь на перила, размоченная фанерина, треплет ветер ее, то прижмет к прутьям, то к стене с отвращеньем отбросит, сыплет пылью хрустящей и дождями мочится, но горит несмываемо: ДУМАЕТ ОН.

Там, на небе, гелиос катил свое колесо, а к нам подкатил на малой тележке обед. Все кастюрльки, бидончики, как матрешки, в платочках повязанных. Ожидала нас царская трапеза: витамины, антибиотики, гормоны, хлористый кальций, кали ацетики, суп молочный, котлета с пюре и бессменный часовой -- сухофруктный компот.