Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Нет у нас теперь в обиходе таких обветшалых слов: сострадание, милосердие, благотворительность. Подменили их формулами, удобными, да казенными. Нет в "общественной жизни" и другого слова, даже понятия: грех. Но она, справедливость, сильнее всего подпиралась боязнью греха. Тот, кто выбил сей клин из-под нравственности, поторопился. Ну, понятно, ничего не стоило и прежде занести топор либо ногу, чтобы переступить все. Но была, была и -- невидимая, нетянущая, но все же где-то жала под мышками да в пахах узда. Неощущаемо ощущалась. Пусть не всех, но держала многих.

В коридоре зашевелилось. Оглянулся: метельно мело -- консилиум шествовал. "Здравствуйте..." -- смущенно улыбнулась невысокая пожилая женщина, видимо, главная. И вот ведь -- хватануло меня благодарностью по самое горло, и ничего уж не надо было мне от нее, ведь сказала все: простите, что беспокоим, что ничем не сможем помочь вам, что всей душой сострадаем и -- если б могла!!

Показательно насандаливая под краном свои заразные руки, увидел, как та, главная, подошла к тебе. Не ошибся в ней: ласково, даже любяще как-то присела и поведала тебе что-то доброе, заголила животик, начала прощупывать. Я побрел коридором, во двор. Влип на скамейке, ни на что не загадывал. Просвистел с авоськой чесоточный шмель, смуглый, румяный, посоленный в черных висках. И обратно (наверное, натолкнувшись в окне на врачей) куда-то быстро умчал. И обратно летит, но уже с врачом, высоченным, решительным. С хирургии. Этот длинный одним шагом целых два у чесоточного заглатывает. "Да, да, вы подождите",-- кинул хирург у крыльца, по-хозяйски взлетел, исчез, но спустя немного уж стоял на асфальте:

Ну, все в порядке! -- Скажите, а?.. -- дрожащее беспокойство задралось к нему. -- Я думаю так... -- подбросил длинный волнами к своему колпаку четыре добротных морщины, -- дня через два выпишетесь. Шов прекрасный!..-ухмыльнулся умно, скромненько: мол, не я виноват, само у нас шьется-порется так. - Спасибо!.. -- выбросил папа ладонь.

В лапу-то наверняка дал -- гадко подумал тот лысоватый, что затравленно сидел на скамье неподалеку от них. "Ну, что-о вы..." -- целиком спрятал хирург в своей мясницко-ухватистой пятерне плоскую лапку. Подержались секунду, улетел Долгий. Вот оно, торжество медицины! Всесильной, сияющей! Как прекрасен сей длинный бог, как уверен, покоен и царски небрежлив в даянии. Но, скажи мне, кудесник, с какой посрамленной будкой ты отходишь от вспоротого нутра, откуда глядит на тебя, издеваясь, саркома? Виновато ли тупишь многомудрые очи? Равнодушно ли поджимаешь хвост? Иль с беспомощно горьким вздохом выжигаешь тавро приговора?

Говорком потянуло от входа. Оттесняя к стене от меня консультантов, повела их лечащая к другим дверям. Но решил дождаться ее. Шла -- накатывала взглядом дорожку перед собой. И, когда уже на приступочку заносила ногу, вышел наперехват нашей Татьяне Михайловне. "Вы меня ждете?" -- будто бы удивилась, что-то разглядывала в сторонке. -- Скорей всего, болезнь Боткина. Сейчас снова поставим капельницу, будем вливать литр, литр сто". - " Сколько?.. -- выскочили передо мной эти бутылки с бело-голубыми наклейками: четыре, пять! -- Это же до ночи?"

Но не мог поймать ее глаз, лишь припухлые губы с поперечной насечкой да щеки желтовато-пятнистые.

Я боялся, что мне попадет от тебя: почему так долго? Но, лежа уже снова под капельницей, улыбнулась нежно: "Папаня, а мы с этой девочкой познакомились". -- "Да?.." -- бессмысленно, вроде соседского Мишеньки, улыбнулся, увидел, как весело возится на кровати соседка. Что за прелесть -здоровый ребенок и стократ -- выздоравливающий. Отвернулась умная девочка, видать, не хотела видеть моих гадких глаз.

Ее зовут Лена. Отгадай, как я узнала? -- Написала? -- Ага. А как ты догадался? На стекле, а я ей... на простыне... -- неожиданно грустно. -- Па, ты проверь капельки. Хочешь, возьми песочные часы. А много мне будут

вливать? -- Штучки... две. -- Не хочу-у.. - Ты вот не пьешь, а тебе надо. И арбуза мало поела. Мама все рынки обегала, еле-еле узбека такого нашла, арбузистого. - Он невкусный. -- А узбеки и не бывают вкусные.

Зато на горшок гонит... на утку. -- Гм, утка... папа, а почему ее так назвали?

Юмор висельников, подумал я и сказал: "Похожа: туловище, шея". - "Так ведь и на гуся тоже похожа. Папа, я устала. Дай мне утку". И хотя это сложно было у кровати, опутанной шлангами, я обрадовался. Чем чаще, тем лучше. Все такая же темная шла. А вот "стул" становился классическим, светло-ореховым. Как положено.

Капали капли, падали капли... 18... 20... 28... За прищепку хватался, регулировал, прикидывая, сколько времени уходит на фляжку. Получалось до ночи, глубокой, а то и совсем до утра. Как же спать? С иглой? Еще было светло, но уже наступал человеческий вечер: чаще шквалом налетали трамваи, гуще чернело в вагонах, суматошнее мельтешило на улице. Сзади звякнула дверь: "Вы недолго засиживайтесь", -- сказала Татьяна Михайловна. "До конца".--"Нет, нет... -- помотала головой. -- Не беспокойтесь, у нас есть сестры, санитарки, они опытные".