Сегодня и завтра, и в день моей смерти

На твое место! -- желчно плеснулось навстречу короленковским ясным очам. А, наверно, не стоило. У нас на седьмом этаже живет дяденька лет сорока пяти. Лишь уступят морозы, он спускается в лифте и усаживается на трубу, обносящую скверик.В тяжеленном зимнем пальто, в валенках -- с поздней осени до ранней весны. И сидит, опершись о посох, ловит знакомых. Ноги у него парализованы, да еще в поясе сложен под углом -- так и ходит, медленно переставляя непослушные ноги. Летом ему веселее: за гаражами забивает козла. Беда, если встанет лифт, полчаса, матерясь, считает ступеньки. Сколько лет вот так мается, беспросветно. И теперь гляжу на него, думаю: как бы радостно с тобой поменялся, лишь бы... как твоя дочь. Но потом говорю: спроси себя, прошлого, когда все еще было, согласился бы? И задумаюсь. Даже теперь. Ну, так отдал бы тогда себя за такого? Чтобы ты была, доченька. Был бы счастлив? Не ждал благодарности? Отдал бы. А вот жить так, возможно, не стал бы. Потому что слишком любил себя, все скоромные радости. Но и это может сказать -- стал, не стал бы так жить -- только тот... ну, вот тот дяденька. Только тот. Или те, такие же. А так это все -- в голове, рассуждения.

Да, попробуйте встать на мое место. Только сейчас, когда я не могу служить, чувствую, сколько накопилось сил, нерастраченных, никому ненужных. Ну, пишу, много есть, не скромничая, скажу -- интересного. Надеюсь, все это еще послужит людям, когда будет напечатано. Так легко ли носить все это?

И все?.. -- прокричал, налегая на стол, безымянный, непечатающийся писака -- прямо в глаза, такие живые, красивые, умные и страдающие.

-- Почему все!.. -- рассердился однако ж и он. -- Этого что, мало? А в личной жизни, думаете, все у меня было прекрасно? Я столько пережил, что другому и не снилось. Я пять войн прошел!.. Считайте!.. -- величаво

швырнул мне, уже начавшему перебирать эти войны и не находя больше трех. -- Японскую -- раз!

--Что?! Японскую?.. -- отодвинулся, и голову обдуло холодным.

Как у булгаковского Максудова из моего любимейшего "Театрального романа", когда тот увидел портрет Аристарха Платоновича (читай: Немировича-Данченко) вместе... с Гоголем.

Да, а что? Я не служил, но лишения, которые выпали на всех и меня, двухлетнего, тоже коснулись. Гм, отразились на мне. Далее:империалистическая и гражданская.

Вы сражались с Григорием Котовским? -- уже стал понимать его.

При чем здесь -- сражались!.. Но в переломный юношеский возраст, сами знаете, как все эти недоедания, нервные потрясения расшатывают здоровье, сказываются позднее.

"Да уж, сказались: кровь с молоком".

А потом финская и отечественная. Всю прошел комбатом.

А-а... -- уважительно, поглядел.

Комбатом строительного батальона. Да еще... не знаю, слышали ль вы, возраст у вас такой неопределенный, был тридцать седьмой год.

Вы сидели?.. -- потише и с уважением подался к нему.

Нет, не сидел, но вы, наверно, не представляете себе, что это было. Десять месяцев я ждал каждый день, каждый час... И в личном плане сколько было трудного, горького. У меня сын умер.

Сколько ему было?

Что? -- приложил ладонь к уху, к этим милым доверчивым волоскам. -- Да неважно, сколько...

А все-таки?

-- Ну, не помню... это еще от первой жены. Месяцев девять, кажется, Или год... полтора. Но я вот что хочу вам сказать. Вы "Павловские среды" не читали?

Нет, я только праправнуков его видел, Рыжку, Пирата, Чернульку, а теперь вот и сами мы вошли с ними в родство.

-- Ну, вы знаете, это был замечательный ученый, умница и вообще интереснейший человек. В одной из своих бесед с молодыми учеными во время знаменитых павловских сред Иван Петрович затронул и такую тему. Он сказал: представьте, что в семье умер ребенок. Вот приходит домой муж первого типа и видит, что жена сидит в развале и хаосе перед портретом ребенка. Обеда нет, ничего не убрано. Тогда он садится рядом с ней, и вместе они предаются неутешному горю. Это, говорит Павлов, хороший человек, но плохой муж. Второй тип является домой и застает ту же картину. Но не садится рядом с женой, а уходит на кухню и там молча выражает свое недовольство. Это деликатный человек и лучший муж, чем первый. Но вот приходит третий тип, видит ту же картину и с места в карьер

начинает на чем свет ругать жену. Тут Павлов позволил себе ряд очень сильных выражений. -- Тут Короленко тоже позволил себе улыбнуться. -- Но смысл их был таков: ах, ты, такая сякая-разэтакая, жрать нечего, пить нечего, грязь, а ты тут...

Здесь хозяин (глаза его уже тысячеватно сверкали, щеки оделись праздничным кумачом, наэлектризованные прекрасные волосы вздыбились львиной гривой) осмотрелся и... никакой грязи не обнаружил. Ведь у них не было горя, а обед, я надеюсь, все-таки был. И я понял, чего не хватает этому четвертому типу: аудитории. Своим-то он уже давным-давно надоел, а жена, как и все жены, может, и готова была бы послушать мужа, но с одним лишь условием -чтобы это был чужой, чей-то. Да и то лет тридцать назад.