Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Разве рот такой у тебя, доченька? и глаза такие? и лицо? разве так ты дышала? Понимал, что шофер слышит, видел, как редакторша, обернувшись с переднего сиденья, смотрит остановившимися, неготовыми глазами, как, тоскуя, глядит Анна Львовна. Но чужими все были, все, даже она, даже я -- живыми, такими же. И как все и вся, беспомощными. Понимал, что уедут к своим, своему, только вы там останетесь. Нет, не вы -- ты одна. Сколько б раз над тобой ни склонялась мама. Понимал, что не надо бы мне так при них, при шофере. И платок достать надо -- думал. И заехать туда, к Лине, взять. Но стояло лицо твое-нетвое предо мной. А пред ними -- былое. И понять, почувствовать не дано было им. И не надо, не надо, хватит нам. И не нам, а, тебе, лишь тебе. А глаза мои все равно видели зачехленные полотном сиденья, кругло сумрачное, но цветущее летним садом лицо доброй, жизнелюбивой редакторши, Ильину, шофера и даже себя, несомого и качающегося.

У гостиницы вылез под окнами парикмахерской и нежданно увидел за толстыми стеклами Лину: как, урвав у чужих голов для своей минуточку, наклонилась над столиком, шустро-быстрыми пальчиками копошится в тяжеленной соломенной гриве. Быстрый смысл не в одних лишь руках этих был -- улыбалась заметно, текуче, и искрился глаз в горбоносом прочерке профиля. Это Вова ей грезился -- вечер, машина, вояж. Но не знал тогда, да и знать не желал, просто больно толкнуло -- опять за тебя. А ко мне она вышла с огнетушителем -- пригасила радость, оттопырила губку, промурлыкала скучным голосом: "Ну, как? Может, ты зайдешь и возьмешь это сам? А то в ней сто кило. О-у, что они туда набивают!"

Я ни разу в ожидальне их не был, но теперь зашел. Возле стульев (для клиентов) стояла наша странствующая сумка-холодильник. Вся обклеенная воззваниями: "Для спасения Леры Лобановой! Срочно!".

Ты что же, не могла спрятать?

Не волнуйся! Вечно ты боишься!.. Она... она была у меня прикрыта.

"Врешь и не поперхнешься". -- Ладно, спасибо.

Ты уходишь? -- с показным сожалением, и опять (но иначе, уже

изображая обиженность) выставила нижнюю губку.

Я тебе нужен? Ты что-нибудь хочешь сказать?

М-м, нет, вообще. Я вчера не смогла съездить... ну, в эту, ну, в этот Ручей! Я завтра...

Завтра я и сам могу,

-- Тебе ведь неинтересно... -- р-раз!.. и уже поданы слезы, да такие отборные. -- Я с Толькой совсем... но если надо...

Нет, зачем же в ущерб семье. Не к спеху.

Тебе все смешно.

Если бы все!..

Я понимаю, Сашечка... -- снова привыкла ко мне, заговорила по-старому,

по-родному. -- Ты не сердись, миленький, я завтра выходная и обязательно съезжу.

И?..

И буду сидеть у нее на шее, пока не даст!

Третью ночь не спала Тамара, боялась, что ты задохнешься. Не хотелось мне, да пришлось позвонить Кашкаревичу.

-- Да, да!.. отлично вас помню! Вы меня тогда не дождались...-- слышно было, как прошмыгнул немножечко виноватый рассчитывающий на снисхожденье смешок. -- Ну, сами понимаете: друзья, обстановка... -- счел нужным уточнить. -- Вы хотите, чтобы я приехал?

Я и думать об этом не смел! "С удовольствием! Когда вам удобнее?" -"Спасибо. Нам всегда. А вам?" -- "Вы знаете что, позвоните мне завтра. На отделение. Только скажите, что я с а м просил вас позвонить. Ну, что вы, что вы, не надо, я все понимаю". -- "Они хотели вам сделать вызов, официально".

-- "Это неважно. Ну, раз вы настаиваете... -- снова будто увидел его улыбку, -- это абсолютно не имеет никакого значения. Я и так езжу. Тем более... гм, да, вот еще: я буду очень занят, вы бы не могли как-нибудь меня доставить? Но предварительно я еще должен буду заехать в больницу Урицкого".

И опять я чего-то не понимал в том зыбучем, меняющемся, что давно уж названо так: человеческая природа. Этот яркий, обаятельный, заокеански улыбчивый человек, поигрывающий умным, хорошо поставленным баритоном, -- это он только что со мной говорил? Так приветливо, понимающе и душевно. Сам, сам! вызвался, словно прочел, угадал".

В девять был у начмеда. "Хорошо, только если он не запишет в историю болезни... Да, мы сегодня переводим Лерочку в карантинное отделение. Когда обещал ваш консультант? После обеда? С транспортом у нас плохо".

А с чем когда-нибудь было у нас хорошо? Только с дефицитом.

Побежал по знакомым аллеям. Мимо нашей Четвертой, мимо давних терзаний, что казались теперь сказкой. Все знакомо, все памятно, но бегу, чужое уж все, не наше. Кроме... мне навстречу шла Люся. Одна. Без Вики. Откуда? Ведь отправили приемную дочку Марину в Пушгоры, к бабушке.

Вы опять? Я слышала... У нас тоже плохо. Думаем забирать. Уедем к бабушке. И там... -- заплакала. Нет, не стал утешать, и в великую сушь, в пустыню, охватившую нас, эти капли и на влагу не запохаживались -- так, колючками пыльными падали, свертывались сукровицей. -- Я слышала, что

у вас дифтерийную палочку...

Люсенька, о чем вы! Они ведь заразили Лерочку желтухой.

Что?! -- схватила за руку. Отпустила: -- Да, да, это бывает. Бедные наши дети... да, да, заразили. Как я их всех ненавижу!