Сегодня и завтра, и в день моей смерти

И услышав от терпеливой, покорной нежданные эти слова, вспомнил тенью ту женщину, у которой девочка с каменной болезнью. Никого не хотелось мне видеть, вот ее -- да. А теперь, когда это пишу -- Люсю. Как живет она с новой дочкой? Как ей дышится? вспоминается? как проходит сызнова по великому и счастливому материнскому кругу? С той ли радостью, с той ли нежностью? И без страха ли? Ничего, ничего, она добрая и устойчивая. Все наладилось, не забылось, но все же. Даже мы теперь... время, время -- лишь оно растворяет нас. Все равно -- из соли мы или из сахара.

У нее такие боли в желудке, в животе... прежде, чем покормить, я даю анальгин.

Как же вы ее повезете? И там, в деревне?

Как-нибудь... на щите. Мы уже заказали. А деревня... что ж, я врач. Укол... а они что делают? Все беру. Мы решили, а то... как везти?

"Мертвую".-- Неужели так?..

-- Да, плохо, очень плохо. Побегу, там отец. Она не отпускает меня, а ему надо идти билеты заказывать. Мы хотим купе взять. Тамаре привет и... Лерочке.

Привет... какое благоуханное слово! "Я пришел к тебе с приветом / Рассказать, что солнце встало!" И даже привет-ствие и даже физкульт-привет, и даже пошловатый приветик несут в себе свежесть этого доброго слова. За ним можно все спрятать. Что мы и сделали. Но, признаться, казалось мне странным, что обдумано все у них загодя, деловито. Говорят и решают при Вике, при ней. Что ж, и тогда, и тогда по-живому еще, не по-мертвому мерил. И не знал, что...

Что с машиной все утряслось: редакционный фотограф Вася доставит. Было стыдно, неловко, говорил Анне Львовне: "Вы же его знаете". -- "Да, знаю, но ему компенсируют. Поверьте, это уже решено". Вася был журналистом, для которого время -- деньги и еще раз деньги. Потому и машина вместе с ним бегала: волка колеса кормят.

Я звонил диспетчеру Ильиной, возвращался к вам. Привезли обед. "Лерочка, тебя покормить?" -- спросила мама. "Я сама".

До сих пор тебя лишь лежащую видел, а тут... И вот это мне почему-то так трудно теперь вспоминать: во сто раз чужее, ужаснее показалась. Не ты, не ты... глаз затекший, как от удара. И губа чужая, чужая. И землистость. Вижу, вижу, как с отвращеньем взяла ложку, ковырнула разок, другой красновато-бурое месиво картошки с мясом и с брезгливостью, передернувшись, оттолкнула, откинулась на подушку с недетским вздохом. "Компот? Арбуз? Яблоко?" -- спрашивала мама, но глядела ты в пустой потолок, на котором змеилась черная трещинка. Я пошел встречать Кашкаревича и молил его по дороге "занести назначения".

Познакомил -- представил заведующей, пошел к вам. "Приехал?-- шепотом, подавшись ко мне, встречала Тамара.-- А Лерочка уснула. Жалко будить. Так худо спала ночью. -- Присела на кровать, опустила нежную руку на спину: -Лерочка... доченька..." Сколько раз так бывало, что, вернувшись с работы, будила тебя, разоспавшуюся. "Доченька, посмотри, кто пришел, -- тополиным пухом стлалось над тобой. -- Мама... мама..." -- "Ты? Уже?" -- подбородок к груди, и опять ресницы склеились в ершик. "Никак не проснуться, да, доченька? Пора... у нас с тобой дело есть".-- "Какое?" -- ясно, чисто, не открывая глаз. "Какое?.. -- смеялась. -- Увидишь. А папочка может уже отдыхать".

А теперь из такого тяжелого да в такое же возвращалась: "А?.. что?.. Мама, они когда приедут?" -- "Сейчас..." -- обернулась к дверям. И точно: забелело там, сдуло меня в коридор. Встал спиной к подоконнику, глядел, благо стены стеклянные. И увидел... "Горы родимые, плачьте безумно! / Лучше б мне видеть вас черной золой", -- почему-то вспомнились стихи грузинского поэта. Кашкаревич склонился над тобой, загорелый, красивый, улыбающийся. Из ушей опустились две розоватые медицинские змейки, прилипли присоской к ребрышкам, побежали, приостанавливаясь. А потом... что он делает? Быстро-быстро общипал руку, бок. Заплакала. Шевелились губы -- его, мамины, а ко мне рвался плач. Посадил тебя. И опять лицо твое резануло. Не твое -фантомасово. И такая мука на нем, что завыл я, один в коридоре, тихонечко, под сурдинку, и не я, а кто-то подумал: этого не забуду.

Вышли. Все. Встали. Тут же.

--Ну, так, с анализами я познакомился. Все мы хорошо

понимаем, что значит желтуха..

. "Не разрешит!.." -- переглянулись с Тамарой.

--Что же делать? Ждать? Смотреть и ждать? Нет, я вас понимаю... -- нам с Тамарой, -- на это смотреть невозможно!

Кто б он ни был (а он настоящий), он для нас стал Человеком. И потом не раз доказывал это. Не только нам: было в нем желание делать добро. "Кроме того, объективно анализы показывают, что желтуха идет

на убыль. Исходя из этого, я считаю, что можно начать, вернее, возобновить химиотерапию. Разумеется, это риск. И немалый. Выдержит ли организм... -- развел руки,-- никто не скажет, но родители просят, идут на риск,-- поискал подтверждения. Кивнули, хоть и екнуло холодом, -- но что делать, ей богу, глядеть на это нельзя. Правда, ни о каких там ударных дозах не может быть и речи, мы еще с вами... -- поклонился заведующей, -подсчитаем, но, думаю, милиграмм семьдесят.