Сегодня солнце не зайдет

Три резких звонка возвестили всем на корабле, что на борт ступил командир.

Вахтенный, главстаршина Куличек, прогрохотав по узкому трапу, выскочил на палубу, чуть не зацепившись второпях ногой за комингс.

Лохов молча выслушал рапорт. Кивнул. Молча поздоровался за руку.

Куличек отступил к борту, пропуская командира.

Лохов неторопливо зашагал по крашеной железной палубе и, казалось, равнодушно посматривал вокруг.

Но ни молчание, ни кажущееся равнодушие командира не могли ввести в заблуждение вахтенного.

Главстаршина Иван Куличек знал характер командира. И раньше-то командир отличался сдержанностью, а с той поры, как у него погибла дочка, он и вовсе перестал говорить, будто порастерял в горе слова. Только команды и остались в памяти. Нелегко пережить такое. Командир лицом потемнел, стал замкнутый, но службу несет — не заскучаешь! Это только кажется, что равнодушно поглядывает. Все видит. Ничего не пропустит! Потом вызовет к себе и тихо скажет несколько слов. Никогда не прикрикнет. А тебя аж пот прошибет. Из его каюты вылетишь, что снаряд из тридцатисемимиллиметровки.

Лохов прошел в свою каюту, а Куличек остался на палубе и, сурово хмурясь, погрозил пальцем вахтенному у трапа, хотя тот встретил командира как положено и вообще никаких непорядков на корабле командир, пожалуй, не обнаружил.

Каюта для Лохова давно уже стала домом. Даже в Снежном он предпочитал жить на корабле.

Дома все, решительно все напоминало Наташку. Когда, усталый после трудного похода, он вытягивался на кровати и закрывал глаза, комната, казалось, наполнялась Наташкиным дыханием, тихим ее посапыванием и причмокиванием во сне. И Лохов напряженно вслушивался в тишину. Сон не шел. Засыпал только под утро и просыпался от Наташкиного звонкого голоска… За черным окном была полярная ночь. Ветер завывал над крышей, раскачивал одинокий фонарь. По потолку метался мертвый желтый блик света. Голова была тяжелой, да и все тело каким-то грузным, дряблым. И ничего не хотелось, не было никаких желаний. Нехотя вылезал он из-под одеяла, босой шел включать чайник, заваривал крепкий чай. Но не чувствовал ни его аромата, ни вкуса.

И на корабле боль не оставляла Лохова. И на корабле, в просторной командирской каюте, жила память о Наташке. Только здесь было как-то легче. Здесь была служба, сотни больших и малых забот. Люди, которых надо и накормить, и одеть, и обучить. Здесь были ходовые вахты со слепыми штормами. И двенадцать миль от берега, священных двенадцать миль, за которыми начиналось «ничье» море. Двенадцать миль от берега — край России, государственная граница Союза Советских Социалистических Республик. Ее надо охранять. Это высокий долг. И кончается он только вместе с жизнью…

Каюта была неподвижна, а на корабле непривычно тихо. Молчали моторы: электроэнергия подавалась с берега по кабелю. За отдраенными иллюминаторами тихо плескалась синяя вода. Чайки, надрывно крича, отнимали друг у друга хлебные корки.

Лохов снял китель, хотел повесить в шкаф, но раздумал, накинул на спинку стула. Он не любил лишний раз открывать шкаф. Из глубины шкафа вопрошающе-грустно смотрел сквозь порванную упаковку белый мишка. Он сидел, обмотанный веревками, будто хозяин боялся, что он сбежит. Казалось, мишка недоумевал, почему его до сих пор не развязали, не вынули из шуршащей бумаги, не отдали девочке, о которой говорили еще тогда, в ленинградском магазине.

Лохов принес мишку на корабль после той страшной прошлогодней ночи, когда вернулся из командировки. Он смутно помнит, как отвел тогда плачущую Веру домой. Потом были длинные, тянувшиеся по земле тени. Солнце, висело уже над горизонтом. Он шел по рыжей земле, по длинным теням, спотыкаясь о камни.

Тени оборвались, когда Лохов поднялся на освещенную солнцем площадку, огороженную низким голубым заборчиком. Среди памятников увидел свежий холмик, обложенный дерном. Венки блестели на солнце.

Лохов опустился на землю. Он ни о чем не думал. Все перемешалось в потрясенном сознании — скалы и солнце, небо и море, свет и тень.

Уходя, протяжно загудел внизу корабль. Гудок будто толкнул Лохова. Он поднялся, машинально отряхнул китель.

Солнце стояло над головой.

Только сейчас он подумал о Вере В горе он как-то забыл о ней. Будто он один, только он скорбит, только он потерял дочь, только ему одному она принадлежала…

Когда он пришел домой, Вера сидела в углу дивана, поджав ноги, кутаясь в шерстяной платок. Глаза ее потускнели, в них затаилась боль. Она уже не плакала, слез не было. Она встала и, все еще кутаясь в платок, побрела на кухню, поставила чайник.

А Лохова покоробило: как она может думать о еде! Он прислонился к косяку спиной и пустыми глазами следил за руками Веры, накрывавшими на стол. Руки двигались привычно и ничего не забывали — ни солонки, ни салфетки, — ничего.

Будто угадав мысли мужа, Вера вдруг опустила руки и замерла возле стола, глядя испуганно и умоляюще.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее. Наташи нет, а она накрывает на стол…

— Как же ты недоглядела? — сказал он глухо.