Секрет бабочки

— Заткнись, мертвая девочка, — обрывает он меня, отталкивает, и я оказываюсь в гигантских, мясистых руках другого мужчины. Улавливаю запах сигаретного дыма, въевшегося в его кожу, одежду. Я задыхаюсь, он зажимает мне горло. Я пытаюсь кричать, но с губ не срывается ни звука.

— Как мы это сделаем, босс? — Голос хриплый, слова тяжелые, бьют по ушам. Я узнаю голос. Этот человек угрожал мне в «Десятом номере».

Щелк. Передергивание затвора. Приглушенные голоса, руки опять заворачивают за спину. Сердце то бьется, то останавливается. Мои папа и мама, которых я поймала на кухне целующимися, когда он готовил обед. Шалфей, чабрец, тыква, ризотто.

— Закрой ей глаза, Фрэнк.

— Это не имеет значения, босс.

— Просто закрой их.

Еще: мы с Ореном у воздуховода в нашем старом доме в Балтиморе. Зима, мы накрываемся одеялом и наслаждаемся теплым воздухом. Он обдувает наши щеки, и запах у него такой приятный.

Большая, толстая, пропахшая сигаретами рука ложится мне на глаза, холодное металлическое кольцо прижимается к моему виску, дыхание Джонса вибрирует в моих ушах. Мои ноги дрожат и подгибаются. Сапфир тянется ко мне сквозь густой воздух. Я чувствую ее крылья, порхающие вокруг меня, чувствую, как я сама начинаю кружиться и кружиться, уменьшаясь в размерах и изменяясь, поднимаясь все выше и выше над моим телом, хотя часть меня остается приклеенной к земле, и эти руки — я по-прежнему чувствую их — сжимают мою телесную часть, тяжелую, уставшую, объятую ужасом, тогда как другая часть, именуемая душой, лишенная веса, поднимается, как туман.

Откуда-то издалека до меня доносится голос Гордона:

— Пора.

Воздух становится застывшим, и густым, и тягучим, и каждое мгновение моей жизни — прошлое, настоящее, будущее — разделяется, измельчается, превращаясь в ничто.

И эту секунду, которая дольше вечности, я пребываю в ужасе: а вдруг миссис Ким, учительница физики, ошиблась? Я не превращусь в молекулы, не стану всем. Я исчезну, и — щелк — Орен не будет меня ждать, потому что он тоже исчез, и я никогда никогда никогда не смогу увидеть его снова. Мы все уходим, и уже не возвращаемся, и все это ложь, и Флинт никогда не узнает… никогда не узнает… никогда не прикоснется… никогда не полюбит…

— Ладно, босс, поехали.

Никогда не узнает, что я люблю его, никогда ничего не узнает, никогда не вырастет, никогда не понюхает, не поцелует, не попробует…

А потом я вдруг слышу крики, шум автомобиля — ближе, ближе, — другие голоса, вижу цвета — синий, красный, — кричат уже совсем рядом.

Я чувствую, как его руки отпускают меня — их отрывают от меня, быстро, как пластырь, появляется другая пара рук. Слезы текут по моим щекам, рыдания такие сильные, что я ничего не слышу, ничего не вижу. Но эти новые руки, они поднимают меня, они вбирают меня в себя — я не знаю, как, не знаю, кто это и откуда. Не знаю, что происходит.

Внезапно: сосна, снег, клевер, трава, запахи Флинта, везде, окутывают меня.

Может, что-то там есть, когда все заканчивается. Может, там воспоминания, воспоминания о человеке, которого ты любила при жизни. Может, это как-то связано с белым светом в тоннеле, и меня несет к нему, и так будет, пока мы не сольемся воедино.

Флинт.

Флинт обнимает меня, а я ничего не понимаю. Не понимаю, жива я или умерла, или нахожусь где-то между жизнью и смертью. Я прижимаю рот к его плечу. Звуки вокруг нас — крохотные островки паники, находящиеся очень далеко: крики, лязгание, хлопание, вой сирен. Я пытаюсь говорить, но слова расплываются, как тушь на глазах, так что говорит он: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш», — снова и снова. И: «Ло, господи, ты в порядке. Ты в порядке. Ты в порядке», — и он гладит мои волосы, и прикосновения его пальцев такие приятные, такие настоящие.

Я отрываю голову от его плеча и смотрю на него. Он плачет и одновременно смотрит на меня — мы оба плачем. Огромные, толстые слезы скатываются по его лицу. По его прекрасному лицу. «Ло. — Это все, что он может сказать, снова и снова. — Ло. Ло. Ло. О господи».

— Флинт, — выдавливаю я из себя каким-то образом, и это приятно — слышать собственный голос, произносящий его имя. Наши тела дрожат вместе в темноте, на апрельском холоде, в этот растянувшийся момент, когда все запахи, все звуки, каждая слезинка, скатывающаяся мне в рот, такие трепещущие и совершенные, что я наконец понимаю, что к чему. «Я живая», — кричу я ему в грудь. Он, дрожа, крепче прижимает меня к себе.

— Ты живая. — От него так хорошо пахнет. Так хорошо. — Ты живая.

Глава 31

— Я вернусь через пару секунд, — говорит патрульная Гарднер. Шум и гам кливлендского полицейского участка проникает в щели двери кабинета, накатывает на нас симфонией звуков. — Нужно вам что-нибудь еще? Второе одеяло? — Мы с Флинтом качаем головами, и она улыбается, мягко закрывает за собой дверь кабинета. Это удивительно, но теперь здесь все выглядит по-другому: Флинт, горячий шоколад, флисовое одеяло на наших плечах.