Секрет государственной важности

— Выгружайся, ребята, Павелихин тут! — Скрипя сапогами, парень побежал вдоль состава. — Выгружайся!

Парень с гранатами на поясе, весь обросший рыжей шерстью, недавно был на пароходе «Синий тюлень». Это Прибытков, начальник штаба партизанского отряда. В надежде свести последние счеты с японцами, он отпросился у Барышникова. И вот он здесь, под Владивостоком.

Из вагонов полезли заспанные люди — они тащили за собой пулеметы, боезапас, продовольствие. Все это громоздилось рядом с рельсами.

Дав прощальные гудки, паровоз тронул состав назад. Вот он набрал ход, чаще застучали по рельсовым стыкам колеса. Пыхтение паровоза делалось все глуше. Еще один далекий свисток где-то на повороте.

Из поезда выгрузился один из отрядов второй боевой партизанской группы.

По приказу реввоенсовета партизаны выходили из глубинных лесов, спускались с сопок и теперь с боями окружали Владивосток.

Послышалась команда. Партизаны располагались на постой рядом с бойцами народной армии.

Одеты кто во что горазд. Кто в шинели, русской или японской, кто в полушубке… Некоторые в бобриковых куртках, а иные в черной коже. С обувью еще хуже. Сапоги, ботинки, опорки и даже валенки, старые, драные, латаные.

Над палаткой партизанского командира взвился алый флаг с серпом и молотом. На папахах и буденовках партизан нашиты красные матерчатые звезды или кусочек красной ленты.

Многие бойцы, оставив лошадей, пошли к морю и долго стояли у самого прибоя. Здесь проходила восточная граница России.

Ветер гнал волны на берег. Волны накатывались на гальку и, шипя, отступали.

У партизанских костров раздалась песня. Пели «Восточную печаль».

Кровью сердца на скрижали запишу,
Про восточную печаль расскажу.
Занял Тихий океан самурай.
В низовье Амура клин вколотив,
Занял остров Сахалин, весь пролив.
И по осени кета вверх нейдет,
Где ни взглянешь — пустота, мрет народ.
Злобу на сердце храня, на Совет
Поднялась офицерня, застит свет.
Волга матка, поскорей здоровей
Силу мощную сбирай, поспешай!
Пусть не топчет русский край самурай![1]

Бородачи партизаны сушили на огне шинели. Запахло суконной прелью. Многие пошли к соседям познакомиться. Они с удивлением разглядывали народноармейцев: красных звезд на фуражках у них не было, лент тоже, вместо них красовалось что-то вроде кокард и на рукавах зеленые ромбы.

— Разоделись ребята — ни дать ни взять беляки, погон только не хватает, — подошел к народноармейцам чубатый парень в папахе. В руках у него была трость с костяным набалдашником и позолоченной княжеской коронкой. Видать, парень был не прочь пофорсить своей тростью.

Бойцы устраивались возле котла. Каша приятно пахла подсолнечным маслом.

— Присаживайся, — миролюбиво отозвался народноармеец, протягивая парню ложку, — попробуй нашей каши… Или партизанская вкуснее? А одежда — она хоть бы какая, нутро было бы советское.

В это время на шоссе показалась телега, запряженная сытой лошадкой. «Батюшка» Тропарев сидел боком, свесив ноги. На сене полулежала Лидия Сергеевна.

Лошадка бежала трусцой. Телега тарахтела по булыжному шоссе.

Усатый народноармеец остановил повозку.

— Куда, батюшка, поспешаете?

— Во Владивосток, там дети малые у нас, — ответил по возможности жалобнее Тропарев. — Боимся, не загубят ли беляки. Им теперь все равно. Они, слыхать, за море уходят.

— За море! — Боец выругался. — Если бы не японцы, показали бы им море… Придется вам, гражданин священник, пройти к командиру.

Народноармеец вынул свисток и дал продолжительную трель.

К телеге подошли еще несколько бойцов.

В командирской фанзе за шахматной доской сидели двое: Павелихин, бородатый, хоть и совсем еще молодой человек, рабочий читинских железнодорожных мастерских, и комиссар Зубчиков, из сельских учителей, средних лет, в очках.

Как-то раз, на досуге, Зубчиков научил своего командира играть в шахматы, и с тех пор пошло: ни отдыха, ни срока… Каждую свободную минуту Павелихин тянул его к доске, подымая иной раз с постели, отрывая от книги. Но увлеченность молодого командира шахматами была столь подкупающа и он с каждым днем делал такие успехи, что Зубчиков смирился.

«Ну черт, — говаривал он, — с тобой играть стало невозможно, чуть промажешь — и мат… Как Чигорин!»