Наконец, язык по сути своей содержит довольно серьезную кооперативную дилемму: в нем заложены ложь, обман и преувеличение. Когда располагаешь языком, соврать ничего не стоит, по крайней мере в краткосрочной перспективе, а ложь становится потенциально могущественным способом эксплуатировать окружающих и манипулировать ими. Чем сложнее коммуникативная система, тем проще солгать или завуалировать правду, причем так, чтобы это сошло тебе с рук45
. Если с этой кооперативной дилеммой ничего не делать, эволюция языка – как генетическая, так и культурная – оказывается сильно ограниченной. Причина очевидна. Если окружающие пользуются языком, чтобы обхитрить меня, я могу избежать этого, если не стану никому верить или вообще не буду никого слушать. Если все перестанут друг друга слушать, чтобы не стать жертвой манипуляции, не будет никакого смысла пытаться с кем-то общаться. Язык исчезнет или будет использоваться только в ситуациях, где обманывать и манипулировать слишком трудно.Таким образом, чтобы в ходе эволюции возникли сложные коммуникативные репертуары, нужно, чтобы эта кооперативная дилемма была к тому времени уже хотя бы отчасти решена. Поэтому язык не мог быть главным решением проблемы человеческого сотрудничества. Разумеется, после того как возникли и распространились социальные нормы честной коммуникации, язык может расширить сферу сотрудничества и взаимообмена, поскольку позволяет быстрее и точнее усваивать социальные нормы и распространять сплетни об их нарушителях. Нередко исследователи, рассуждая о том, как именно язык решает проблемы сотрудничества между людьми, исходят из предположения, что культура уже существует (хотя сами этого не признают), поскольку опираются на то, что уже существует репутация, которая обеспечивает контроль соблюдения правил честности. Однако и репутация, и социальные нормы, требующие честности, передаются через культуру и сильно различаются в разных сообществах.
В дополнение к социальным нормам, контролирующим ложь, кооперативная дилемма языка смягчается нашими способностями к культурному обучению, причем влияние это двояко. Во-первых, передача репутационной информации не требует языка и вполне возможна при помощи одних лишь указательных жестов и выражений лица. Например, я могу показать на Билла, который нежится в тенечке под деревом, пока мы ремонтируем его дом, и скорчить гримасу отвращения или пристыдить его жестом. Это расскажет вам, какого я мнения о поведении Билла. Так что передача репутации возможна не только при помощи языка. Во-вторых, хотя репутации подвержены манипуляциям, люди, способные к культурному обучению, уже обладают когнитивными навыками, которые смягчат воздействие обмана со стороны тех, кто действует в своих интересах. Например, Стив пытается убедить вас, что его соперник Джон негодяй, с целью получить преимущество перед Джоном (предположим, что Джон на самом деле достойный человек). Однако если вы для формирования своих представлений о Джоне применяете конформистскую передачу, то будете основываться на мнении разных членов сообщества, большинству из которых Джон не соперник. Это позволит вам не принимать в расчет дезинформацию Стива и сформулировать для себя более точную версию репутации Джона. Таким образом, наши механизмы культурного обучения не позволяют лжи и обману свести на нет ценность репутации46
.И все равно возникновение языка дает некоторым из нас, особенно добившимся успеха и обладающим престижем, возможность манипулировать окружающими и заставлять их действовать в интересах манипулятора или верить во что-то, что ему выгодно. Например, манипулятор, решивший отравить конкурентов, может попытаться при помощи языка распространить представление, что синие грибы вкусны и питательны, хотя сам он считает, что они ядовиты. Возможность такой манипулятивной культурной передачи должна создать давление отбора, направленное на развитие у учеников способности следить за тем, что я называю демонстрациями правдивости утверждений, или ДПУ (