И вот Иван все сидел и сидел над ней склонившись, в полуобороте, шептал тихо что-то, и казалось, руку на ране держал. Пробыли так до самого вечера. «Скорая» не приехала. Потом узнали, сломалась развалюха в пути. Иван все сидел у Маши, а я у входа, и ни он, ни я с места сдвинуться не могли. Потом старик достал из-за пазухи кусок белого полотна, накрыл раненое место, встал и вон из комнаты. Вышли мы во двор, а там народу – половина Небосвода. Повернулся Иван ко мне:
– Спит она, не тревожьте. Все будет хорошо, – лицо осунулось, посерело, глаза выцветшие, чуть не шатается, всего трясет, и будто еще больше поседел.
– Спасибо вам, – говорю. А сам как чувствую что-то невозможное, а чт
Старик ничего не ответил и пошел со двора. Только у ворот остановился и долго-долго смотрел на всех нас. Потом повернулся и побрел себе по дороге на закат, прочь из Небосвода. Мы толпой на улицу вывалили и глядим вслед. Идет Иван, тяжело так, на палку опирается. Идет себе и идет…
Евгений Павлович натужно склонился над столом, вытер лоб рукой.
– Что чудо было, мы узнали утром, когда зашли Маше, посмотреть, как она. Сергей Григорьевич полотно приподнял и отшатнулся – на месте страшной раны лишь большой красный рубец. Маша спит себе, такая красивая во сне. А как проснулась, ничего и не вспомнила. Шрам только остался.
Толик тот погиб в тюрьме в пьяной драке. Отец его последний алкоголик на селе. Аннушка монахиней стала. Приезжал тут какой-то… архимандрит что ли… говорит – плохо нет в Небосводе церкви. Вот, строим.
Часа через два, расставшись с селянами друзьями, я уезжал из вечернего Небосвода. Смотрел, как уставшие люди возвращаются с работы, гуляют семьями. Встречаются и разговаривают, радуются, и решил, что не смогу написать статью. Не объясню. Потому что я ничего не понял. В редакции поддержат: бродяга-старик, россказни о чудесах… Такого у нас на каждом углу – мешок чудес. Выбирай, не хочу.