Секрет Сабины Шпильрайн

Впрочем, с годами этот облик тоже стал как-то странно преображаться, приближая Его Величество к простым смертным. Для начала он развелся с Мариной, предоставив ей с дочерьми свою роскошную московскую квартиру, потом продал свой великолепный дворец на Николиной горе, а себе оставил только кусок парка с бассейном, гимнастическим залом и с тем гостевым коттеджем, в котором когда-то жили мы. К коттеджу он пристроил второй этаж, точную копию первого, с отдельным входом, и переехав туда, жил там в полном одиночестве, не считая, конечно, повара и уборщицы, для которых он продолжил первый этаж, тоже с отдельным входом.

“Так ты и будешь теперь жить бобылем?” – подначивала его Лина, а он спокойно отвечал: “Так и буду”. - “И нет на присмотре никакой новой невесты?” – “Трудно сказать. Невеста есть, но она еще этого не поняла”. Лина, смеясь, спрашивала: “Что, она еще не окончила школу?”, а я пугалась, вообразив, что он имеет в виду меня. Иногда, когда все, не глядя вокруг, были заняты интересным разговором, я ловила на себе почти безумно жадный взгляд его всегда спокойных серых – Лининых – глаз, и быстро пряталась в свою скорлупу: у меня в душе не было места для его любви.

“И долго ты будешь ее ждать?” - продолжала притворно шутливый допрос Лина. “Долго. Я очень терпеливый”. – “Что-то я за тобой этого раньше не замечала”. – “Не замечала, потому что ты раньше на меня внимательно не смотрела”. Но сейчас она смотрела внимательно и, к моему ужасу, многое замечала – ведь она тоже стала его любить, как когда-то в детстве. Иногда я чувствовала на себе ее вопросительный страдальческий взгляд, моливший меня открыться ей и рассказать, что происходит. Но рассказывать было нечего, потому что ничего не происходило.

Меня мучил вопрос: что он во мне нашел? Правда, все говорили, что после родов я очень похорошела, да я и сама это видела - я стала как-то тоньше, изысканней, и в моих глазах, до того просто сияющих радостью жизни, стала просвечивать несвойственная мне мудрость. Но что все это могло значить для Марата, избалованного властью, богатством и вниманием лучших красавиц Москвы? Однако, как бы то ни было, он сосредоточил на мне необъяснимый заряд любви, которую я чувствовала всей кожей при каждом его появлении.

Честно говоря, я любила интимные минуты, которые мы с ним проводили наедине с компьютером, обсуждая очередную возникшую перед нами загадку. Между нами постепенно вызревала и крепла особая внутренняя связь, которая создается между близкими людьми, связанными общим делом. Он был такой большой и надежный, и я, что греха таить, не совсем честно нежилась в тепле его внимания. Он всегда следил за мной. Когда мы ужинали у Лины, я убедилась, что стоило мне чего-нибудь захотеть, он тут же возникал рядом со мной еще до того, как я успевала выразить свое желание.

Несмотря на все трудности и препятствия количество разумно уложенных во фразы эпизодов все росло и росло, и стала появляться надежда, что нашу неподатливую работу когда-нибудь удастся довести до разумного конца. Меня порой угнетала слишком страшная картина той далекой жизни, которая выпала на долю моей любимой Лины. Иногда вспыхивали необъяснимые взрывы, приводящие нас с Маратом в отчаяние. Однажды, рассказывая о свадьбе мамы Вали, происходившей в их квартире, Лина весьма остроумно передала птичий щебет Лилианы, жены профессора, у которого мама Валя работала медсестрой. Пересказывая, как Сабина и Лилиана обмениваются воспоминаниями об их лечении у доктора Юнга, Лина сама смеялась вместе с нами над абсолютной нереальностью этой беседы в страшные годы конца тридцатых.

“А за кого мама Валя вышла замуж?” – спросил Марат. “Она вышла за молодого хирурга, с которым работала у профессора. Он был намного моложе ее, очень красивый и талантливый врач, его звали Лев Аронович Гинзбург”. И вдруг после этих совершенно безобидных слов, Лина отчаянно разрыдалась, упала лицом в тарелку и, поранив осколком фарфора щеку, забилась в непонятных, несвойственных ей судорогах. Мы уставились на нее в ужасе: среди нас не было Сабины с волшебным шаром, и мы понятия не имели, что с ней делать. Марат поднял ее на руки, как ребенка, и стал укачивать, а я налила рюмку виски и почти насильно влила ей в рот. Постепенно судороги утихли, она произнесла странную фразу: “Никогда больше не спрашивай меня об этом, Лева”. Потом открыла глаза, оглядела нас, словно видела впервые, и объявила, что должна уйти к себе и лечь.

Мы не спорили, мы были счастливы, что ее непостижимая истерика закончилась без вызова скорой помощи. Я помогла ей дойти до спальни и раздеться, и вернулась к Марату, чтобы продолжить работу. Времени у нас, как всегда было мало: ему нужно было назавтра лететь в Москву, а мне через час бежать в ясли за Сабинкой, так что мы отставили ненужные сантименты и взялись за очередной эпизод.