Я не могу себе даже предположить, что будет дальше с Высоцким. То, что его не будет в театре, это мне совершенно ясно, и даже если бы мы очень захотели его сохранить, это нам не удастся. Управление культуры на это дело теперь не пойдет никогда и при случае попытается подвести под этот факт обобщающую базу разложения и разболтанности всего коллектива. А что с ним будет дальше, не представляю, особенно после заявления Шапошниковой[56]
на заседании идеологической комиссии (3 марта 1969 г. в горкоме под председательством Гришина Шапошникова сказала: «Театр на Таганке выгнал Высоцкого, так его подобрал «Мосфильм»). Он может скатиться в совершенное дерьмо уже по существу. Но странное дело, мы все – его друзья, его товарищи – переносим это теперь уже довольно спокойно. Володя привил нам иммунитет, уже никто ничему не удивляется, все привыкли. Вчера была история ужасная, но что можно спросить, стребовать с больного, пьяного человека. Все наши охи, ахи – как мертвому припарка, все наши негодования, возмущения, уговоры, просьбы – все на хрен. А что мы должны после этого переживать, почему мы должны мучиться и сгорать перед зрителем от стыда? Мы опять только обвиняем все наше худ. руководство во главе с Любимовым, что до сих пор не обеспечен второй состав. Почти два месяца крутили баки Шестакову, потом бросили, а вчера кинулись к нему снова звать на репетицию, чтобы 1 апреля сыграть. Это же все до такой степени несерьезно, что и говорить не хочется. Крутят мозги человеку, а шеф не уверен – может ли Шестаков сыграть. Но ведь и шефа понять можно, если захотеть: ему ли заботы второго состава? Он месяц занимался «Кузькиным», до сих пор еще не отошел. «Мать» подпирает. А тут каникулы… Там вводы бесконечные и т. д., артисты разбегаются по съемкам, приходят нетрезвые. Ведь на его месте с ума можно сойти очень просто.Говорят, со вчерашнего дня, т. е. с 26 марта 1969 г., Высоцкий в театре не работает, и будто уже есть приказ о его увольнении.
Высоцкий уволен по ст. 47 «г», и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль, и ни одного слова в его пользу. Где он, что, как – тоже никого не интересует.
Славина:
– Давай сходим к Вовке в больницу. Надо. Полежит и вернется. Как С. закладывал его в эти дни, во негодяй! Дружили все-таки… Он бы и нас с тобой выгнал из театра и один остался. Г. тоже против нас копает, хорошо, Петрович не слушает.
Назаров (по телефону):
– Видел на студии Володю. Они с Мариной смотрели «Сюжет»[57]
. Выглядит он неплохо… такой приукрашенный покойничек… Спросил меня: «Когда мы все встретимся… с Валерием посидим… выпьем малеха?» Как ты на это смотришь? Может быть, действительно… посидим?– Я еще не знаю, как ко всему этому относиться. Мне трудно пока разобраться в себе, в своих прежде всего чувствах, принципах и пр.
Идет «Галилей». Звонит Высоцкий.
– Ну как?
– Да нормально.
– Я думал, отменят. Боялся.
– Да нет… Человек две недели репетировал.
– Ну и как?
– Да нормально. Ну, ты сам должен понимать, как это может быть…
– Я понимаю…
– Володя, ты почему не появляешься в театре?
– А зачем? Как же я…
– Ну как зачем? Все же понимают и относятся к этому совершенно определенным образом. Все думают и говорят, что через какое-то время после больницы… ты снова вернешься в театр…
– Не знаю, Валера, я думаю, может быть, я вообще не буду работать…
– Нельзя. Театр есть театр, приходи в себя, кончай все дела, распутывай, и надо начинать работать, как было раньше.
– Вряд ли теперь это возможно.
– Ты слышишь в трубку, как идет спектакль?
– Плохо. Дай послушать.
Снимаю репродуктор, подношу. Как назло – аплодисменты.
– Это Венька ушел.
– Как всегда.
– Володя, ты очень переживаешь?
– Из-за того, что играет другой? Нет, Валера, я понимаю, иначе и не могло быть, все правильно. Как твои дела?