Секретарь тайной полиции

Холодные, темные ночи стояли тогда под Александровском. Снег перемежался с дождем. Потоки ледяной воды грозили обнажить провода. Втроем они мерзли, блуждали в темноте, не находя от усталости дороги. Главный техник партии Кибальчич приехал ревизовать их работу. Он не нашел ни одной ошибки. Как они тогда гордились этим!

Тарас говорил: «Мы здесь, в этой группе, все из рабочих или крестьян. Царь должен погибнуть от руки трудового народа».

А потом — неудача. Несколько дней они лежали больные от нервного переутомления. И снова, той же группой, стали готовить новое покушение.

И вдруг — арест. Взяли их двоих. Тарас уцелел.

На суде они держались с честью. В последнем слове он заявил, что сочтет любое помилование оскорблением для себя... Но помилования не было. И вот теперь пятеро смертников — Саша Квятковский, Андрей Пресняков, Степан Ширяев, Василий Тихонов и он — ожидают утра казни.

Он один в камере. Рядом нет товарищей, любивших его, своего рабочего парня. Он вырос среди явок, среди динамита, типографий, он провел всю свою короткую жизнь среди будущих смертников и бессрочных каторжан. И вот, наконец, остался один на один с собственной совестью — он смертник!

Жизнь кончена.

Ему стало страшно. Невыносимо страшно.

Впервые за десять лет он подумал, что, в сущности, не знает, за что боролся. Никогда не учился — не хватало времени, да и желания особого не было. Редко читал — не любил этого. За него учились, думали, читали другие, и он доверял их уму и знаниям. Он шел за ними, как солдат идет за своими командирами. А сейчас за доверие требовалось заплатить самую высокую цену — жизнь. Не всякий оказывался на это способным.

Он не спорил — он прожил жизнь хорошо. Именно так, как мечтал ее прожить: с опасностями, в борьбе с врагом, все время играя со смертью. Но вот теперь пришлось умирать, а он впервые задумался: за что? Товарищи это знали, а он — как оказалось — нет. Не знал. Все выглядело неясным, туманным и, по правде говоря, неважным. Для него лично — не слишком важным. Хорошо, что об этом никто из них никогда не догадывался и, наверно, уже не догадается.

Кой черт все-таки угораздило его дерзить судьям! Ведь у него имелись шансы выжить: он участвовал всего в одном покушении, а все остальные — в трех или в четырех. В такой компании он мог бы свободно получить Сибирь, если бы не бахвалился насчет оскорбительности помилования. А теперь — поздно. Теперь — смерть.

Но ведь это же несправедливо. Те — три раза виноваты, а он — всего один. Это должен кто-то понять.

...Идут по коридору. Священник? Обострившиеся в тюрьме внимание и слух напряглись. Нет, топают по-военному. Помилование?! Или — пора? Сейчас? Ночью?

Ему захотелось закричать.

Дверь камеры отворилась. Вошел дородный светлоусый мужчина в генеральском мундире, и уже с порога ободряюще улыбнулся заключенному. Тот удивился: начальник петербургской жандармерии у него в гостях?

Несколько секунд они разглядывали друг друга. Опытным глазом ловец человеческих душ сразу заметил ужас и растерянность стоявшего перед ним смертника. Какая удача!.. Не одну вот такую неокрепшую душу сначала прощупала, а потом и сломала его сильная рука в белой форменной перчатке. Не один человек после «душеспасительной» беседы с ним бился головой о решетку, пытался повеситься на рубашке. О, ему известно искусство доводить чувство смертного страха до предательства.

Жестом генерал предложил арестанту сесть. Кажется, прав был Плеве. Ох, и орлиный взгляд у прокурора!

«Сходите, ваше превосходительство, к этому... как его, который презирает помилование, — чуть усмехаясь в надушенные пушистые усы, предложил он утром генералу. — Сдается мне, что этот недоросль от революции, этот нищий духом любитель авантюр может нам пригодиться»...

Генерал тогда выразил сомнение: уж больно дерзко держал себя субъект на суде. «Сходите, сходите,— уговаривал Плеве, а ведь мог —именем министра! — просто приказать. — С вашим опытом нельзя не добиться успеха». Нет, недаром говорят, что вопрос о назначении Плеве директором государственной полиции уже предрешен. И он стоит этого, стоит.

Но пора приступить к делу. . .

— Велика милость его величества,— журчит жандармский голос, — безгранична, как милость божия. Раскаяньем истинным все пятеро смертников могут добиться спасения своей жизни. А вы, молодой человек, особенно, да-да, особенно. Ну зачем вам умирать, полному жизни?

Он сам не ожидал столь быстрого эффекта.

— Помилование всем не может быть. Вы говорите неправду, — рубит слова смертник. — Император никогда, никогда не простит Квятковского: тот четыре раза на него покушался. Ширяев — три раза. А я — всего один.

— А вы очень смышленый человек, — удивляется генерал. — Вас не проведешь. Действительно, их помиловать невозможно. Но вы, конечно, не столь виновны. Нет, вас помиловать можно, если, конечно, вы сами пойдете правосудию навстречу.