Секретарь тайной полиции

Опять обыскивают. Соколов подносит керосиновую лампу почти что к самому лицу, а в это время другой жандарм шарит пальцами во рту: не запрятаны ли за щекой деньги на случай побега. Ничего не нашли. Но все-таки отобрали старую одежду. Жаль! В подкладе ворота старой куртки он нашел запрятанный там карандашный грифелек и прощальную предсмертную записку Андрея Преснякова. Когда-то Андрей носил эту куртку перед казнью, а вот через четыре месяца она досталась Клеточникову. Кому-то достанется следующему? И сумеет ли этот следующий передать последнее слово казненного друга на волю? Он, Клеточников, не сумел.

Соколов внушительно выпрямился перед заключенным.

— Ты, Клеточников, догадываешься, где находишься. Об этом месте в России знают всего три человека: государь, комендант да я. Вот как! Теперь ты будешь номер шестой, понял? Мне приказано говорить тебе «ты», и я это исполню. Только «ты»! А за перестукивание — наказание, за попытку говорить в глазок — тоже. Телесное. Понял?

И, отрывисто выпалив: «Все!» — смотритель вышел из камеры. За ним — жандармы. Щелкнули замки. Наступила тишина.

Клеточников подошел к окну: захотелось еще раз поглядеть на небо. Но через стекло не было видно ни клочка неба. «Близко крепостная стена, как в Трубецком», — подумал он и ощупью направился к дверям. Оттуда доносились чьи-то торопливые шаги, хлопанье тяжелых дверей, щелканье замков. Пустые камеры равелина постепенно заполнялись помилованными смертниками.

Его бил озноб. Он сорвал с постели тонкое байковое одеяло, укутался, но это не спасло от пронизывающего тюремного холода. Но вот захлопнулась дверь в соседней камере. Клеточников подождал с полчаса и, как учил его Михайлов, стал осторожно выстукивать первым суставом пальца по штукатурке.

— Кто вы?

— Тригони, — немедленно донеслось в ответ, «милорд», значит, тоже здесь.

— За вами?

— Фроленко, потом Морозов. А вы кто?

— Клеточников.

— Это равелин?

— Да.

Стук прекратился: по коридору прошли надзиратели. Николай Васильевич забрался на свою жесткую постель, скорчился, как ребенок, и скоро уснул. Надо было набраться сил перед первым днем вечного заключения в равелине.

ПОБЕДА

Утром, едва вскочив на ноги, он направился к окну.

Вот так гнусная история!

В окно были вставлены две рамы с решетками. Стекла наружные крепко-накрепко забелили, а маленькую форточку в верхнем углу окна закрыли частым железным ситом. Через грязное сито свежий воздух не проходил в камеру, а видеть солнце вообще, оказывается, считалось здесь запрещенным.

Клеточников напряг близорукие глаза и вдруг различил паутину, густо затянувшую все углы его нового жилища. Провел рукой по стене: штукатурка показалась рыхлой от влаги. На полу блестела серебристого цвета корка — налет сырости. С его туберкулезом здесь долго, пожалуй, не протянешь.

Распахнулась дверь. Двое жандармов внесли умывальник, двое — еду, сам смотритель с торжественным видом держал серебряную чайную ложку. Завтрак оказался вполне приличным: французская булка и два стакана чаю с сахаром внакладку. Но морда у «Ирода» подозрительно лоснилась.

Какую еще каверзу придумал этот мерзавец?

Клеточников с ним не разговаривал: не хотел слышать смотрительского «тыканья». Молча все съел, дождался ухода Соколова и постучал соседям... Всем на завтрак дали то же самое. Странно.

Обед превзошел все ожидания. Вкусный суп, на второе жареный рябчик, на третье пирожное. Удивленный Тригони постучал Клеточникову:

— Неужели будут так кормить? Я не мог всего доесть. Попросил смотрителя принести остатки на ужин. Что дадут на пасху?

Пасха начиналась на следующий день.

Клеточников чувствовал, что готовится ловушка,— он хорошо знал нравы Третьего отделения. Но ничего придумать не мог. Оставалось ждать.

На следующий день первое, что бросилось ему в глаза, — грубая деревянная ложка в руках Соколова. Ах, так вот оно что! На завтрак дали кусок черного хлеба и кружку кипятку.

Мелко-мелко поломал хлеб Николай Васильевич. Мякоть была полна сора. Брезгливо выбросив сушеную сороконожку, запеченную в корку, он принялся есть свой кусок. «Ирод» старался не смотреть на него.

После обеда, на который дали суп-кипяток с несколькими плавающими капустными обрезками и немного каши-размазни, взволнованный Тригони простучал:

— Что это такое? На этой пище жить нельзя!

— Это пытка, — ответил Клеточников.

Да, это была пытка — пытка голодом. Их хотели сломить, заставить просить помилования, выдать товарищей. Наступление Плеве повел по всем линиям. Узников переодели в настоящее каторжное одеяние: в дерюжную рубаху и штаны с разрезами для кандалов; их обули в тяжкие деревянные коты; их поместили в сырые камеры, где соль на столах сразу превращалась в рассол, а спички в камеру вносили за пазухой. Но главную надежду Плеве сохранял все-таки на голод. Они должны у него заговорить.