Секретари. Региональные сети в СССР от Сталина до Брежнева

Такая ситуация во многом объясняла действия латвийских коммунистов, которые выступали за языковые приоритеты, ограничения прописки и выдвижение местных кадров, сокращение иммиграции и т. д. Благодаря этому латышское руководство могло записать на свой счет ряд успехов. Заметно выросла доля латышей в республиканском ЦК партии — с 42 % в июне 1953‐го до 69,5 % в январе 1956‐го и 75 % в январе 1958 года[557]. Иммиграция сократилась с 26,8 тысячи человек в 1956‐м до 7,4 тысячи в 1957 году[558]. Однако даже это не помогало. Готовность вступить в партию — один из важных индикаторов принятия режима — все еще была низкой. С января 1957‐го по январь 1959 года, в разгар пролатышского курса, партийные билеты получили всего 4 тысячи латышей, благодаря чему их доля в партии выросла незначительно: с 35,1 до 37,4 %. Напротив, в Литве и Эстонии доля представителей титульных национальностей среди членов партии составляла 55,7 и 47,5 % соответственно. В качестве типичного примера этой проблемы называлась ситуация на латышском заводе «Автоэлектроприбор». Латыши не посещали официальных мероприятий и не проявляли заметного интереса к партийным делам. В 1959 году на 20 человек, принятых на заводе в партию, приходилось всего 1–2 латыша. Как отмечали партийные функционеры, такая апатия объяснялась тем, что все партийные мероприятия проводились на русском языке, хотя латыши составляли большинство рабочих завода[559].

Что касается Азербайджана, там проникновение партии в азербайджанское общество не являлось проблемой. За тридцать лет партия вполне укоренилась в республике. Как заявил на заседании Президиума Верховного Совета Азербайджана его председатель Ибрагимов, «теперь не 20‐й год. Теперь у нас есть [азербайджанские] кадры, чтобы всех не азербайджанцев заменить»[560]. Однако источником многих политических проблем служила сама правящая группа. В отличие от Латвии, где еще с 1940‐х годов в бюро ЦК республиканской партии входил ряд известных политиков, азербайджанское бюро состояло из относительно неизвестных людей. Послесталинское центральное руководство решило проблему с М. Д. Багировым, проведя массовую чистку и назначив на главные руководящие должности функционеров, стоявших в номенклатурной иерархии на несколько ступеней ниже их предшественников. За этот маневр пришлось расплачиваться тем, что новые лидеры, включая И. Д. Мустафаева, первого секретаря, и С. Г. Рагимова, нового председателя Совета Министров, имели сравнительно низкое влияние. С целью укрепления своих позиций они привлекали на свою сторону представителей азербайджанской интеллигенции, в том числе национального поэта С. Вургуна и писателя М. Ибрагимова. Как отмечал на заседании бюро ЦК Компартии Азербайджана в декабре 1954 года один из его членов, не найти партийного работника, «который будет выше Самеда Вургуна или Мирзы Ибрагимова»[561]. Вургун не успел почти никак отличиться в новом качестве (скончался в 1956 году), а Ибрагимов, назначенный председателем Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР, при распределении обязанностей в новом руководстве республики получил в свое ведение вопросы культуры и сыграл ключевую роль в деле национального возрождения, прежде всего в языковой политике[562].

Вторая сложность, с которой сталкивалось азербайджанское руководство, проистекала из низкого уровня взаимного доверия в бюро. Еще со сталинского времени его членов окружала атмосфера подозрительности. Например, на Мустафаева и Рагимова в разное время поступали компрометирующие материалы[563]. Мустафаев испытывал обоснованное недоверие к главе местного управления КГБ А. М. Гуськову, присланному из Москвы и самостоятельно отправлявшему в центр критические сигналы[564]. В свою очередь, другие руководители не доверяли Мустафаеву. Секретарь ЦК Компартии Азербайджана М. Искендеров позже так говорил о подозрительности Мустафаева: «Мы теперь боимся идти в аппарат ЦК КПСС. Когда мы с Рагимовым были в Москве на совещании работников промышленности, то он сказал: „Давай вместе зайдем в ЦК к Шикину (сотрудник аппарата ЦК КПСС. — Примеч. авт.). Если я пойду один, то Мустафаев подумает, будто я жаловался на него“»[565].