Секретари. Региональные сети в СССР от Сталина до Брежнева

Ряд других факторов был общим для азербайджанского и латвийского феноменов. Во-первых, в обеих республиках руководство учитывало страхи перед экзистенциальной угрозой, нависшей над коренной нацией. В Латвии существовали опасения, что этнические латыши будут сметены последовательными волнами переселенцев. В результате демографической катастрофы, пережитой Латвией во время войны, и последующего массового прибытия в республику переселенцев доля латышей в общей численности населения сократилась с 83 % в 1945 году до 62 % в 1953 году. Ощущение того, что коренное население растворяется среди пришельцев, было особенно заметно в Риге, столице республики, где доля латышского населения сократилась с 63 % в 1935 году до 44,5 % в 1959 году, в то время как доля славян выросла с 8,6 до 45,4 %[549]. Второй по величине латвийский город, Даугавпилс, где латыши составляли 13 % населения, как выразился исследователь, представлял собой «кошмарный образец» «сильно индустриализованного города, в котором этнические латыши превратились в настолько малочисленное меньшинство, что их язык и культура практически вышли из употребления»[550].

В Азербайджане ощущение национальной угрозы имело иные источники. Первый их них был территориальный. В то время как границы большинства советских республик окончательно сложились в 1930‐х годах, в составе Азербайджана имелось два анклава, о положении которых периодически вспыхивали споры: Нагорно-Карабахская автономная область с преобладающим армянским населением и Нахичеванская автономия (Нахичеванская АССР). Второй источник угрозы был связан со сложностями преподавания азербайджанского языка в школах. Будучи обязательным предметом только для учащихся-азербайджанцев, он нередко игнорировался и фактически был второстепенным[551].

Еще одним фактором, определявшим поведение руководителей в обеих республиках, была связь конкретных требований в отношении, например, языковых практик, возможности получить прописку или этнического состава номенклатуры с более широкими дискуссиями по вопросам образования, пропаганды и национальной идентичности. Либерализация, последовавшая за хрущевской оттепелью, открыла возможности для экспериментов с национальными стилями, для создания культурного канона в поэзии, драматургии, живописи, музыке и прочих видах искусства, который мог включать творчество писателей, композиторов и художников, ранее подвергавшихся репрессиям. Внезапное ослабление ограничений на культурное производство и осознание того эффекта, который оно оказывало на массовое сознание, было одной из причин ожесточенности, с которой протекали конфликты вокруг массовой культуры в Латвии[552]. Как заявил в октябре 1957 года секретарь ЦК Компартии Латвии по идеологии А. Я. Пельше, «ежегодно в нашей республике два миллиона человек посещают театр, почти три миллиона приходят в кино, миллионы людей читают советскую литературу. Где миллионы, там и политика. Вот почему партийная организация не может оставаться в стороне от художественной политики»[553].

Споры по поводу языковой политики, территориальных границ и иммиграции, наряду с обращением к моментально узнаваемым образам и символам, обеспечивали политикам прямой контакт с населением, не имевший прецедентов в закрытом мире советской политики. Как впоследствии вспоминал латвийский министр культуры В. Калпиньш, «эпоха возрождения латышской нации» в 1955–1959 годах была «временем, когда имелась возможность для активного участия народных сил»[554]. Республиканские лидеры должны были учитывать эти массовые настроения и особую популярность тех функционеров, которые выдвигали национальные идеи, например первого секретаря Рижского горкома партии Э. К. Берклавса или председателя Президиума Верховного Совета Азербайджана М. А. Ибрагимова, получавших на публичных мероприятиях особенно громкие и продолжительные аплодисменты[555].

В общем, согласно терминологии, используемой в данной книге, в Латвии имела место проблема авторитарного контроля. Одним из ее проявлений было нежелание латышей вступать в республиканскую партийную организацию, а следовательно, сужение базы для формирования аппарата и общей социальной поддержки. Малочисленность латышей, успешно делающих карьеру, еще более подрывала репутацию режима и еще сильнее снижала привлекательность вступления в партию. На 1 января 1953 года этническими латышами были только 29,2 % членов Компартии Латвии. С учетом того, что в их число входили этнические латыши, родившиеся или выросшие в России и переселившиеся в Латвию под конец войны (причем некоторые из них даже толком не знали латышского), ситуация еще более осложнялась. Как отмечал на июньском пленуме 1953 года Берклавс, в то время первый секретарь Рижского горкома, лишь 800 из 20 тысяч агитаторов в Риге пользовались в своей работе латышским языком[556].