Секретики

Голова вела себя странно, всё вертелось перед глазами, земля уходила из-под ног. В результате я упал и, проехав на коленях по кирпичной дорожке, сорвал незажившие болячки. Взвыв от боли и обиды, я кое-как начал подниматься, и тут налетела бабка. Она быстро поняла, что к чему, погнала чистить зубы порошком, а потом долго умывала холодной водой. Дома, на веранде, промыла колени марганцовкой, прижгла болячки тампоном с зеленкой, приговаривая: “Нет, ну надо же, напился. Еще и покурил. Понравилось? Будешь еще? Будешь?”

Я рыдал в голос, понимая, что прощения не будет. Ужина мне в тот вечер не досталось. Бабка наклеила на коленки пластырь и отправила в кровать, грозно цыкнув: “Спать немедленно, чтоб я тебя до утра не видела!”

В постели стало хуже, голова кружилась и всё вокруг тоже – комната, потолок, лампочка… Последнее, что я помню, это истошные бабкины крики, доносящиеся с улицы, и извиняющийся баритон Ильи Никифоровича: “Наталь Юрьна, ты брось, успокойся, Наталь Юрьна”. Утром бабка не сказала мне ни слова, будто ничего не случилось. Единственным наказанием стал двухдневный запрет на купание, болячки должны были подсохнуть.

Встретившись вечером глазами с Ильей Никифоровичем, я быстро отвел взгляд. Он же похлопал меня по плечу, подмигнул и сказал: “Досталось нам вчера, да? Терпи, Петро. Бабка у тебя – сущая тигрица!” – и в его голосе прозвучало искреннее восхищение.

16

Вообще-то перед этой поездкой в Коктебель я уже побывал в Крыму, когда мне было три года. Папа с мамой познакомились на Тамани, в археологической экспедиции академика Рыбакова. Мама рассказывала, что по вечерам, когда студенты собирались у костра, папа оставался на кухне и там, под лампой, за столом, читал летописи. За такое неестественное в экспедиции поведение он даже угодил в куплет шуточной песенки, в котором высмеивалось его научное анахоретство. Он знал летописи почти наизусть, что помогло ему при работе над кандидатской диссертацией совершить открытие – отделить от поздних наслоений первоначальный текст “Повести временных лет” и вычленить в общем своде руки разных летописцев.

Наталья Недошивина в Таманской экспедиции. 1952–1953

В Крыму, в Херсонесском музее, работали друзья родителей по Таманской экспедиции. В памяти остались долгая поездка на троллейбусе, грузовые машины на шоссе по дороге в Ялту и самолет с огромными винтами, на котором мы улетали. И еще – темная звездная ночь. А потом звезды исчезли, и с черного неба обрушился страшный ливень, промочивший нас до нитки. Кто-то открыл дверь, сколоченную из неструганых досок, впустил нас в деревянный дом или сарай, где стояли простецкие лавки на козлах и длиннющий стол, заваленный глиняными черепками. По стенам лежали огромные кувшины-амфоры с двумя ручками и узкими горлышками. Целых было мало, большая часть была склеена из осколков. Трогать их мне не разрешили. Кормили нас за этим же столом, сдвинув черепки на другой край. Я сидел, укутанный в одеяло, и клевал носом.

Утром я попросился в туалет, и мне показали домик в конце садовой дорожки. Над дорожкой был свод проволочной беседки, увитой настоящим виноградом. Фиолетовые и зеленые гроздья свисали отовсюду, куда ни кинь взгляд. Виноград можно было есть, но немного, чтобы не заболел живот. Дойти до деревянного туалета в глубине сада оказалось огромной проблемой: сотни страшных толстых червяков и огромные улитки выползли на дорожку после ливня. Она вся шевелилась, и пройти, не наступив ни на кого, было невозможно. Тогда папа взял огромную метлу и размел мне путь, расшвыряв червяков в стороны, – они извивались от боли, их было жалко. Еще папа сказал, что виноградные улитки – деликатес, их едят французы и ели древние греки, которые жили в Херсонесе. Мы долго рассматривали их потешные рога-телескопы, но слизь, которую улитки оставляли за собой, внушала отвращение. Понять древних греков и французов было трудно.

Потом мы смотрели на длинную глубокую яму. Папа спустился по трапу вниз, и они с приятелями-археологами о чем-то говорили, а мама приглядывала за мной, чтобы я не свалился в раскоп – так называлась яма. Еще там были обломки колонн, большие колеса из белого камня с дырочками посередине, наверное, очень ценные, иначе зачем на каждом было писать какие-то буквы и номер?

Море я запомнил с борта парохода, он назывался “Колхида”. В каютах мест не было, и папа уговорил капитана взять нас на палубу. Ночь мы провели на лежаках под колючими серыми одеялами. Море было бурное, пароход сильно качало, и меня всё время подташнивало. Сказку, что читала вслух мама, не хотелось слушать совсем, интересней было смотреть на волны, бьющие в борт, на россыпи соленых брызг, иногда долетавших до нашего укрытия, и на морскую пену в кругах света, падавшего на воду из бортовых корабельных иллюминаторов. Волны налетали из черного ниоткуда, и это немножко пугало.