Секретная битва

Конрад, еще совсем недавно ругавший себя за неумеренное возлияние в Стокгольме и давший себе торжественную клятву до конца войны не прикасаться к алкоголю, не желая обидеть товарищей и показаться гордецом в их глазах, вслед за майором опрокинул свою рюмку… и тут же пожалел об этом.

Пламя, вырывавшееся из желудка через весь пищевод, перехватило ему дыхание. Из глаз потекли слезы. Несколько секунд он, беспомощно выкатив глаза, махал руками, пытаясь начать дышать, но это удалось ему не сразу. Сам себе он казался огнедышащим драконом, из пасти которого факелом вырывается струя огня, которую нельзя залить ни водой, ни пивом.

— Добрый шнапс, — подтвердил майор, заметив реакцию Конрада на горилку. — В Германии сейчас такого не найдешь.

Капитан Лейбниц, посмотрев на фон Гетца и на то, как его лицо налилось пунцовой краской, не решился повторить его опыт и лишь пригубил из своей рюмки. По-видимому, ему и этого оказалось достаточно, потому что он стал закусывать, пихая в рот все подряд: куски утки, сало, хлеб, лук. Горилка и в самом деле была хороша.

— Градусов шестьдесят. Не меньше, — Майер стукнул ногтем по бутыли. — Славяне, славяне, а какой замечательный делают шнапс. Даже под Москвой я не пил такого.

— А вы были под Москвой? — Конраду было интересно встретить человека, с которым они, возможно, воевали в одних местах.

— Был. Как же! — Майор налил всем по второй. — Я ведь, знаете ли, с самого начала Восточной кампании на фронте. И все время в наступающих порядках. Мы танкисты… Вы почему не пьете?

Майор заметил, что Лейбниц с Конрадом не проявляют больше желания дегустировать напиток, приведший самого Майера в такое восхищение.

— Обидеть хотите? Привыкайте к фронту, господа. Уверен, что, когда мы снова пойдем в наступление, а мы пойдем в наступление весьма скоро, вы будете вспоминать этот шнапс как божественный нектар. Прошу вас, господа.

Капитан и Конрад нехотя подняли свои рюмки, ожидая наступления нового пожара во рту.

— За победу! — провозгласил майор.

— За победу! — поддержали его капитан и фон Гетц.

За победу полагалось пить по полной. Фон Гетц внутренне весь съежился, но ничего страшного не произошло. Пожар уже не был таким испепеляющим. Уже не вылезали глаза из орбит, и факел, бьющий изо рта, не был таким сильным. Все приступили непосредственно к обеду, ломая утку прямо руками и накладывая на хлеб претолстые куски сала. Горилка обладала лучшими свойствами аперитива и прекрасно возбуждала аппетит, и без того не подавленный войной.

Майор тем временем налил по третьей.

— За нашего фюрера!

При этом тосте все прервали трапезу и поднялись, застыв с рюмками по стойке «смирно».

— Хайль Гитлер!

— Зиг Хайль!

Третья рюмка уже не показалась Конраду чем-то смертельным. Она приятно обожгла пищевод и мягко улеглась в желудке. В прохладной комнате общежития, затененной с улицы кронами деревьев, растущих возле окон, стало жарко. Все трое расстегнули свои мундиры. Обстановка сделалась непринужденной и по-братски теплой. Все они были офицерами самой доблестной и непобедимой армии мира, следовательно — братьями. Все прибыли служить на Восточный фронт. Всем предстояла летняя кампания, всех их сейчас, несмотря на принадлежность к различным родам войск, объединяла общность судьбы. Сейчас они живы, это нужно ценить и этим нужно пользоваться, а что будет дальше — знают только Бог и фюрер.

И то, скорее всего, не про каждого…

Как же хорошо было оказаться снова среди фронтовиков. Жизнь сразу сделалась проста и понятна. Никаких шпионских хитростей и дипломатических уловок. Скоро он получит свой самолет, и тогда — вот мы, вот они. Тогда он покажет, что не разучился летать.

Ему захотелось что-нибудь рассказать, вспомнить какой-нибудь боевой эпизод.

— А вот у нас под Смоленском… — начал фон Гетц.

— А вы были под Смоленском?! — удивленно вскинул брови Майер.

Конрад моментально вспомнил, что летная книжка Курта Смолински гораздо скромней и чище его собственной, что воевать под Смоленском тот никак не мог, и прикусил язык:

— Мы там были в запасном полку, дожидаясь распределения на конкретные аэродромы, — промямлил он.

Хорошо еще, что фон Гетц и без того был в поту от горилки и никто не заметил, как он сейчас покраснел. Его лицо покраснело от стыда и унижения. Он был под этим чертовым Смоленском, почти два месяца не вылезал из боев, совершая по четыре-пять вылетов за день, терял там товарищей по эскадрилье, сам сбил несколько русских самолетов, получил за это сражение Рыцарский крест и погоны оберст-лейтенанта и не мог рассказать об этом кому бы то ни было!