Секретная династия. Тайны дворцовых переворотов

Если же, вопреки ожиданию, найдется некто, который воспользуется письмом для своей пропаганды, маловероятно, чтобы этот новый пророк смог найти последователей, которых обратил бы в свою веру. Это письмо, после того, что Россия и весь мир пережили с тех пор, после того, как печальная действительность вытеснила поэзию и романтику, – уже давно принадлежит истории. Если обратиться к истории Карамзина, напечатанной по приказу императора Александра I, или – еще лучше – к пушкинской «Истории Пугачева», напечатанной по приказу императора Николая, там очень легко обнаружить соблазнительные впечатления, соображения и примеры; не говорю уже о правительственном акте – знаменитом Духовном регламенте Петра Великого, самого абсолютного из наших самодержцев, где перед лицом всего света провозглашалось, что управление совещательное лучше единоличного…

После того как весь свет прочел письмо, не находя ни малейшего повода для политических применений, – как и я, перечитывавший его, может быть, тысячу раз, – после того, если бы его внезапно исключили из книги, именно это могло бы иметь весьма губительные последствия. ‹…› Служащие, наблюдавшие за продажей книги, сообщили мне толки многих покупателей: «Пойду и сличу, все ли тут напечатано, что есть в моей рукописной копии»[64].

Корф находил, что публикация признаний юного Александра I не компрометирует его племянника Александра II, а, наоборот, повышает авторитет правительства: «Правительство, говорю я, которое не опасается Фенеллы и Вильгельма Телля в театрах, а также исторической гласности, доказывает тем свою силу. Я уверен, что тайные писаки, на которых Вы, граф, намекаете, если и станут поносить, как это бывает, книгу, ее автора и, может быть, его героев, будут первыми, кто станет аплодировать моральной силе правительства, опубликовавшего это письмо. Что же касается тех, которые тайно работают на революцию, – дай Бог, чтобы они не нашли других, более действенных способов для воспламенения умов, кроме как эти детские каракули!»[65]

Переписка эта интересна для выявления нетвердой, меняющейся в те годы границы между «можно» и «нельзя», гласностью и безгласностью, боязнью верхов перед расширением дозволенного и мыслями о том, как этим расширением воспользуются.

Несмотря на все заверения Корфа, основное направление критики справа вскоре сосредоточилось именно на письме Александра к Кочубею. Историк, ценивший свой придворный статус, чувствительно переносил эти удары и фиксировал их в своей Записке:

Хваля редакцию, гласно порицали идею обнародования, в особенности же предание на суд публики письма и вообще действий по этому делу императора Александра. Вся ваша книга, говорили одни, живая критика Александра Павловича, который оставил Россию в жертву междоусобию единственно из трусости или опасаясь, чтобы второй брат не отказался наследовать ему подобно старшему, или для того, чтобы при жизни своей оберечь щекотливое самолюбие этого старшего. Как же, замечали другие, можно было извлекать из-под спуда письмо Александра, когда сам он велел его сжечь, забывая, что это приказание отдано было великим князем единственно для сокрытия своих чувств и намерений от современников и во избежание личной для себя опасности, притом на тот лишь случай, если бы подателю не удалось лично вручить его Кочубею[66].

Тем не менее повеление Александра II насчет книги Корфа оставалось в силе, и 6 сентября 1857 года последовало объявление о четвертом издании («втором для публики»)[67].

Вскоре, однако, отозвалась и левая критика, которую предсказывал граф Адлерберг. В России ей невозможно было выйти в печать, но она существовала, и прежде всего в декабристских кругах. 21 августа 1857 года И. И. Пущин писал Г. С. Батенькову о книге Корфа: «На меня она сделала очень мрачное впечатление и еще более отдалила от издателя». Через день в письме к М. И. Муравьеву-Апостолу Пущин сообщал: «Я с отвращением прочел ее, хотя он меня уверял, что буду доволен. ‹…› Убийственная раболепная лесть убивает с первой страницы предисловия»[68]. Накануне, 22 августа, М. И. Муравьев-Апостол писал М. И. Бибикову: «Вчера вечером мы кончили знаменитое произведение Модеста Корфа. Не понимаю, что могло понудить издать неуместную похвалу человеку, который так несчастно для России кончил свое жалкое поприще. От Петра до баб, подобных Анне и Лизавете, царствование „незабвенного“ самое неблистательное для России. Жду с любопытством, что скажет „Полярная звезда“ при разборе панегирики. Есть простор перу» (Г. XIII. 504, комментарии И. В. Пороха).

Редакторы «Полярной звезды» не замедлили высказаться.