Секретное поручение Сталина

— Ну, ещё бы! Не дожил, бедняга, да нашего славного времени. В своём последнем романе «Воскресение» он предлагает достичь рая на Земле с помощью всеобщего и обязательного для всех чтения «Нагорной проповеди». Я, когда читал, это место пометил синим карандашом.

— Синим? — переспросил Ягода. — И что сие означает?

— Означает моё несогласие с высказанной мыслью. На полях я начертал «Ха-Ха»… Кстати, вы с «Нагорной проповедью» знакомы?

— Наслышан в общих чертах, — замял нарком и попытался оправдаться: — Я ведь в духовной семинарии не обучался.

Сталин нахмурился, и Ягода, вспомнив, что сам вождь-то в семинарии учился, подумал: «Ой, напрасно я ляпнул!». Желая исправиться, добавил:

— Я ведь с сознательных лет член ВКПБ и по своим убеждениям воинственный атеист.

— Ну-ну, верно. У нас свои методы построения хрустальных дворцов. А вот этот товарищ, — Сталин трубкой указал на книжку, — даже слезинку ребёнка пожалел заложить в их фундамент.

— О, какая вредная мысль!

— Почему же, мысль здравая. Сойдёт за кредо отдельно взятого человека. Пусть каждый отдельно взятый гражданин проявляет жалость к плачущим малышам. Но нам, государственным деятелям, такая позиция не с руки. Если мы ничего не будем делать, как раз из-за нашего ничегонеделания, море слёз прольётся. Человек это звучит гордо, не так ли?

— О, да! На это и Алексей Максимыч указывал, когда мы вместе с ним на Соловки ездили зэков перевоспитывать.

— Верно указывал. Но не полно. Одновременно слаб и жалок человек!

— Как же может быть верным и то, и другое? — не понял нарком.

— Диалектика, товарищ Ягода, — пояснил Сталин. — Дайте людям полную свободу, так они, обуянные ленью, жадностью и завистью, завязнут в пьянстве и разврате, на девять десятых истребят себя, а оставшиеся в живых с кровавыми слезами приползут к нам и будут умолять: веди нас. Так что нам никак нельзя пребывать в бездействии. И наша с вами задача, грубо говоря, хватать всех подряд за воротники и тащить в наш рай. Разумеется, при этом слезами умоются очень и очень многие. — Он примолк, задумался и выпустил столб дыма. Нарком молча внимал. — Увы, товарищ Ягода, сопротивление нашему делу растёт. Правый уклон, левый уклон. Наши оппоненты совершенно потеряли ориентировку в пространстве. Влево идут, вправо приходят.

— Да-да, совершенно справедливо, товарищ Сталин! Кровавыми слезами пусть умоются! Мы этих уклонистов…

— Только давайте без пафоса, — вождь поморщился. — Мы должны ощущать великую скорбь от своих полномочий. Так сказал герой из другой книжки этого поляка.

— Это вы про кого? — проявил неподдельный интерес собеседник.

— Был такой недоучившийся студент, вообразивший себя Наполеоном. Тот самый, который старушку, извлекавшую прибавочную стоимость посредством залогов, топором грохнул.

— А, припоминаю…

— Ну, да всё это беллетристика. А реальность такова, что мы, партийцы, должны понимать историческую задачу и в поте лица исполнять её, — Сталин остановился рядом с наркомом и приложил ладонь к его лбу. — А вы даже и сейчас вспотевший. Пользуясь случаем, объявляю вам, товарищ Ягода, благодарность за ваш самоотверженный труд.

— Служу трудовому народу!

Сталин благосклонно кивнул и протянул трубку:

— Дёрнуть хочешь? — совсем простецки спросил и опять поставил в тупик. Отказаться — может обидеться, а «дёрнешь»… тут последствия вообще непредсказуемы.

— Не могу себе позволить, — нашёлся нарком. — На меня, знаете, в последнее время нападает кашель. А вдруг — чахотка?

— Так что ж вы тянете с лечением, — укоризненно покачал головой Сталин. — Сразу же после нашей беседы отправляйтесь в медсанчасть.

— Непременно воспользуюсь вашим советом.

Вождь прошёлся по кабинету. Его лоб украсили глубокие морщины. А в серо-жёлтых глазах действительно появилась великая скорбь, о которой он упоминал. Ягода затих, боясь спугнуть его мысли.

— Я вот о чём подумал, — наконец, сказал Сталин. — Мы-то с вами в одной упряжке, товарищ Ягода. Но знаете, иногда полезно встать на точку зрения тех, из кого мы выдавливаем кровавые слёзы. Не скрою, на такую мысль меня натолкнул опять же этот поляк. Он очень доходчиво пишет о замученных мальчиках. Я сразу почему-то вспомнил наших Каменева и Зиновьева… Это правда, что вы сами их расстреливали?

— Принимал участие.

— Ну, а теперь следите за ходом моей мысли. Я о том, что в роли мучимых и угнетаемых на данном историческом этапе мы себя представить уже не можем. А из чисто человеческого любопытства хотелось бы узнать, что эти люди чувствуют и о чём думают в последние минуты своей жизни. И верно ли утверждение господина Достоевского, что самая последняя минута растягивается до бесконечности, как бы компенсируя оставшуюся краткость жизни…

— Наверно, соврал, — быстренько вставил Ягода.

Сталин строго на него глянул и продолжил:

— Так вот, я о наших врагах. Разумеется, мы с вами уверены, что это худшие экземпляры человеческой породы — двурушники, трусы, предатели. Но вот что интересно: их ведь тоже мама родила! Как вы полагаете, товарищ Ягода?

— Вполне допустимо.