Секретные архивы НКВД-КГБ

— Ну, хорошо. С личными обидами все ясно. А как понимать ваши показания об излишней болтливости? — вернулся к бумагам следователь.

— Очень просто. В разговорах с сослуживцами, особенно с начальником ВВС генерал-лейтенантом Рычаговым и помощником начальника Генштаба по ВВС генерал-лейтенантом Смушкевичем я высказывал недовольство фактами необоснованных арестов в 1937—1938 годах.

— Почему вы не говорите ни слова о своей вражеской работе в Красной Армии? — нажал на Штерна следователь.

— А я такой работы не вел! — отрезал Григорий Михайлович.

Такая решительная позиция следователю очень не нравилась — от него требовали признательных показаний. Чтобы их получить, следователь отдал Штерна, как тогда говорили, «в работу». Что это была за «работа», мы еще узнаем, правда, через много лет, а пока что результаты этой «работы» появились почти немедленно.

21 июня 1941 года, за несколько часов до нападения Германии на Советский Союз, Штерну предъявили обвинение в том, что он «является участником антисоветской заговорщической организации, проводил подрывную работу по ослаблению военной мощи Советского Союза, а также занимался шпионской работой в пользу иностранных разведывательных органов».

Штерн все отрицал. И тогда его снова отдали «в работу».

27 июня начальник следственной части майор Влодзимирский и старший лейтенант Зименков организовали очную ставку Героя Советского Союза Григория Штерна с дважды Героем Советского Союза Яковом Смушкевичем. Яков Владимирович блестяще проявил себя в Испании, потом командовал авиагруппой на Халхин-Голе, был начальником, а затем генеральным инспектором ВВС Красной Армии. Короче говоря, его знала и любила вся страна, но он тоже оказался на Лубянке. Ему бы — воздушную армию, а Штерну — стрелковый корпус, и — в дело, на фронт, немцы-то наступают, почти не встречая сопротивления. Но вместо этого их держат во Внутренней тюрьме и без конца таскают на допросы.

А теперь еще и очная ставка. У Смушкевича первым делом спросили, в чем он признает себя виновным.

— В том, что являлся участником заговора в Красной Армии, направленного против советской власти, и что был германским шпионом.

— А Штерн? Он являлся участником этого заговора?

— Да, являлся. Я с ним находился в непосредственной связи.

— Правду ли говорит Смушкевич? — поинтересовались у Штерна.

— Да, — подтвердил Штерн. — Я действительно являлся участником военного заговора.

— Были ли вы, Смушкевич, связаны со Штерном по шпионской работе?

— Да, Штерн, так же, как и я, являлся германским шпионом. Об этом я знаю от Мерецкова, как, впрочем, и от самого Штерна. Он говорил об этом еще в Испании, когда в январе 1937-го мы оказались в Мадриде.

— Будете ли вы, Штерн, и теперь отрицать свою шпионскую связь со Смушкевичем?

— Нет. Смушкевич говорит правду.

Всё, эта очная ставка показала, что так называемая «работа» — а это жесточайшие пытки — дала свои результаты: несгибаемый Штерн сломлен и обречен. Признать себя немецким шпионом в то время, когда Германия ведет войну с Советским Союзом, значит самому себе подписать смертный приговор. Думаю, что Григорий Михайлович это понимал и больше ничего не отрицал, тем самым приближая неизбежный конец. Из него тянули имена — и он назвал всех своих сослуживцев, от него требовали деталей — и он расписывал тайные встречи с немецкими агентами, присланными самим Кейтелем.

По существующим тогда правилам, в конце каждого протокола допроса подследственный ставил свою подпись и делал приписку: «Протокол допроса записан с моих слов правильно и мною прочитан». Есть такие подписи и приписки на всех протоколах допроса Штерна. И вдруг на одном из протоколов сделанная дрожащей рукой приписка, совершенно не укладывающаяся в задуманный следователем сценарий.

«Все вышеуказанное я действительно показывал на допросе, но все это не соответствует действительности и мною надумано, так как никогда в действительности врагом народа, шпионом и заговорщиком не был.

Штерн».

Бесследно для Григория Михайловича этот поступок не прошел: его снова отдали «в работу». Но на этот раз бериевские костоломы явно перестарались: пришлось вызывать врачей, причем не только травматологов, но и психотерапевтов. Обследовав Штерна, они пришли к выводу, что никакой психической болезнью он не страдает и вполне вменяем.

А это значит, что его снова можно бить, пытать и терзать многочасовыми допросами. Теперь Штерн стал куда сговорчивее и пописывал практически все, что ему подсовывал следователь. Скажем, на очной ставке с Мерецковым он заявил, что еще в 1931 году вместе с будущим маршалом Советского Союза стал «участником военного заговора, ставившего задачей изменение государственного строя и поражение Советского Союза в предстоящей войне с Германией».

Какой заговор, какая война?! Ведь в Германии тогда царила разруха, армия малочисленна, а Гитлер околачивался по пивным и лишь мечтал о власти. Но следователь делает вид, что ничего этого не знает, и заносит всю эту ахинею в протокол.

Закончилась ставка совершенно убийственным признанием Мерецкова.