Секретный футболист. Изнанка футбольного мира

Другие воспоминания этого периода связаны с банджи-джампингом, путешествием автостопом, когда мы ловили машину в крошечном пригороде Тираны под названием Камза с двумя ребятами, которые, я уверен, были членами мафии, перелетами в Брно в костюмах Бэтмена и Робина, игрой в швейцаров, когда мы нарядились в свои лучшие костюмы и изображали некомпетентных портье у Four Seasons в Париже, откуда нас впоследствии выгнал постоянный клиент отеля, и еще много с чем, что было настолько неуместным и противозаконным, что я опасаюсь писать об этом даже анонимно. Но привела нас туда не маниакальная депрессия или биполярный синдром, или как там это еще называют. Это был бунт в чистом виде, вызванный скукой и разочарованием (это диагноз, который я поставил сам себе, кстати говоря, в отличие от двух ошибочных диагнозов биполярного расстройства).

Я не жду от вас сочувствия, оно никогда не было мне нужно. В конце концов, мне потребовалось десять лет, чтобы в итоге попросить помощь. Но я скажу, что в худших своих проявлениях депрессия – это самая жуткая болезнь. Она представляет больного заносчивым, грубым, ленивым интровертом, и это еще в хороший день.

Дома у меня стояло кресло Имса. Оно было не очень удобным, но отлично вписывалось в интерьер. Более того, это было первое кресло, которое я видел, приходя домой с тренировки. В худшие дни, когда меня одолевала тоска, я просто заходил в дверь, садился туда и просиживал так до самой ночи, а потом шел спать. Многие люди, страдающие от депрессии, говорят о месте, которое притягивает их словно магнит, месте, в котором они чувствуют себя очень защищенными и где им не приходится с кем-то видеться или что-то делать. Кресло Имса было таким защищенным уголком для меня и совершенно точно служило магнитом. Я садился туда, зная, что как только окажусь в нем, мне не придется вновь вставать и делать что-то, что я не мог вытерпеть.

Все понимали, что как только я окажусь в этом кресле, я уже не буду двигаться. Жена это знала: она ловила меня на входе в дом, разворачивала и вела за собой обедать или просила с чем-нибудь помочь. Все это время я смотрел на экран мобильного телефона (у меня нет часов), надеясь, что секунды будут течь быстрее и я смогу поскорее вернуться к своему креслу. Как только я в нем оказывался, мой день завершался. Это было похоже на паралич: я просто не мог заставить себя встать. Казалось, что у меня на коленях лежит неподъемная ноша, которая не дает мне ничего делать. Я должен отметить, что телевизор обычно не работал, я не читал книг, не вел бесед: я просто сидел молча, час за часом, день за днем, боясь идти в кровать, потому что знал, что как только снова открою глаза, мне надо будет покидать дом и ехать на тренировку, а потом все начнется снова.

Сегодня благодаря 15 миллиграммам миртазапина, который служит антидепрессантом, помогающим уснуть (звучит как оксюморон), и 20 миллиграммам циталопрама по утрам (принимать нужно 40 миллиграмм, но в свое время у меня произошел кошмарный тризм челюсти из-за ингредиента, похожего на МДМА (экстази), в составе этого препарата), я абсолютно другой человек. У меня все еще бывают скверные периоды, но я уже не просыпаюсь в ужасе от грядущего дня, не смотрю из окна на тренировочное поле, желая, чтобы оно было от меня как можно дальше, не воспринимаю каждую задачу равноценной восхождению на Эверест. Никакое количество употребленных таблеток не превратит стояние в очереди в банке или поход в супермаркет Tesco с тележкой в увлекательное приключение, но, по крайней мере, теперь я могу делать эти простые вещи без проблем.

На какое-то время моя игра стала настолько лучше, что я сам не ожидал этого от себя. Казалось, что я прозрел. Знаю, звучит странно, но когда ты находишься в состоянии депрессии, автопилот становится твоим лучшим другом. Одна часть мозга захватывает власть и, как бы это ни было жестоко, выполняет только самый минимум вещей, необходимых, чтобы выжить. Я бы хотел сказать, что в моем восстановлении сыграли ключевую роль долгие разговоры с кем-либо, но это было бы полной брехней: все дело в лекарствах, в особенности в дозировке циталопрама, который я принимал.

Когда клубный врач прописал мне эти препараты, он сказал: «Они очень хорошо помогают моим пациентам… Ах да, передозировка ими невозможна, если ты вдруг задумаешь чего». Он был не единственный, кто ощущал необходимость держать со мной ухо востро. Изначально меня прикрепили к лондонской клинике (я не хотел туда идти), но после двух часов в компании молодого человека, который просто сидел, говорил: «Понимаю» и «Что вы чувствуете по этому поводу?», я сделал вывод, что впустую трачу свое время. Под конец приема он сказал мне: «Я буду с вами честен. Я опасаюсь за вашу жизнь, и мне было бы спокойнее, если бы нашелся кто-то, кто отвез бы вас домой». Он был настолько взволнован, что из его офиса мне так ни разу и не позвонили, чтобы назначить второй прием. Мне интересно, думает ли он о том, что со мной стало.