Секретный узник

Прежде чем закрыть крышку, Роза еще раз перебрала лежащие в чемодане свертки. Все как будто на месте: сардины, зельц, кусок мекленбургского сыра, яблоки и, конечно, теплый еще пакет с пирогами, которые они с Ирмой напекли утром. Значит, она ничего не забыла. Спасибо товарищам. Без них она, конечно, ни за что не достала бы такие вкусные вещи. Даже на черном рынке. А на продовольственные талоны и подавно. Недаром в очередях шутят, что дни, по которым отпускают маргарин, надо отмечать в календаре красным: они еще более редки, чем праздники. Да и какие могут быть теперь праздники? Идет тотальная война. Коричневая колымага на полной скорости несется в пропасть. Неужели вправду скоро настанет день, когда эти кошмарные годы станут вспоминаться как дурной сон? Как ночной, растаявший с рассветом кошмар?.. Доживет ли Эрнст до того дня? Дадут ли ему дожить?

Она опустила крышку и замкнула никелированные, в царапинках и черных оспинах, замки. Поймала мимолетное затуманенное свое отражение и взяла кухонное зеркальце.

Как она постарела! Говорят, что седые волосы хорошо красить крепким настоем ромашки... Ладно, как-нибудь потом. А теперь пора ехать. И что она медлит? Надо взять чемодан, поцеловать Ирму - и в путь. Если ей и не дадут свидания, то хоть продукты передаст. Эрнст так страдает в этом проклятом Баутцене! Камера тесная. Жара. Духота. Его постоянно мучает жажда. Лицо стало отечное, под глазами мешки. Он очень обрадуется яблокам...

Но она не двигается. Сосредоточенно и отрешенно смотрит в окно. На табуретке стоит чемодан, она крепко сжимает кожаную ручку. То ли вспоминает что-то, то ли, напротив, хочет отогнать тяжелую, неотвязную мысль.

Она думает о муже. Она все понимает и, как это ни тяжело, старается трезво смотреть на жизнь. Красная Армия наступает, и близится долгожданное освобождение. Близится с каждым днем, с каждым часом. Но разве эти осатаневшие от крови и лютого страха бандиты дадут ему выйти на свободу? Нет, не дадут... Нельзя даже надеяться. Только чудо может спасти Эрнста. Товарищи делают все, что в их силах, но она, честно говоря, не верит в успех. Слишком мало у дрезденской группы времени на подготовку, да и убежать из Баутцена еще труднее, чем из Моабита... И силы у Эрнста теперь не те, и гестапо свирепствует так, что подумать страшно. Всюду шпики, провокаторы, всеобщее подслушивание, подглядывание, доносительство. Все-таки как чудовищно растлили нацисты за эти одиннадцать лет души людей. Но прекрасны и необыкновенны среди всеобщего предательства и страха лица верных товарищей. Верных до последнего шага, последнего вздоха, верных до эшафота.

Какие головы идут под топор! На кого они набрасывают петлю! Честь и совесть опозоренной, проклятой всем миром страны. Кровавый пир идет по всей Германии. Безумный пир за пять минут до конца.

Роза словно приросла к полу. Тревога за мужа, как черное солнце, ослепила ее. Было в этой внезапной навалившейся тяжести что-то новое, несравнимое ни с тоской о муже, столь привычной, ни с беспокойством за него, которое не покидало ее и во сне.

И меньше всего могла думать она о том, что дверь ее дома, которая сейчас закроется за ней, закроется надолго. Что много месяцев не увидит она свою Ирму, с которой лишь случай, радостный и печальный, сведет ее в камере "Мрак и туман" концлагеря Равенсбрюк. Так почему же стоит она посреди своей кухни, словно навсегда прощается с домом?

Почему не спешит на вокзал? Ей же нужно ехать в Баутцен, к Эрнсту. Она не может опаздывать. Следующий поезд будет нескоро.

- Ты не опоздаешь, мама?

- Нет-нет... Сейчас выхожу, - она часто моргает, вытирает глаза и долго сморкается.

- Мама! - Ирма бросается к ней.

Они крепко прижимаются друг к другу, замирают так, но вот уже медленно падают руки.

- Сразу же возвращайся, мама!

- Ну конечно же, девочка, ну конечно... А ты береги себя. И постарайся переправить записи отца в надежное место. Мало ли что может случиться...

- Хорошо, мама. Я это сделаю. Улучу только удобный момент. А пока пусть побудут в тайнике.

- Да, да, Ирма, пусть побудут. Ну, мне пора!

- Поздравь от меня отца с днем рождения. Скажи, что я крепко-крепко его целую и очень жду!

Она еще раз прижимается к матери, но та уже поворачивает рифленую головку замка.

Ирма возвращается в комнату и берет в руки заложенный спичкой томик Гёте. Глаза, сами находят любимую строчку отца: "Талант рождается в тиши, характер - лишь в потоке жизни". Но не успевает она перевернуть страницу, как слышит шум и грохот на лестничной площадке. Она вскакивает с дивана, бросает книгу и прижимает руки к груди, словно хочет унять заколотившееся сердце. До конца еще не сознает, что пришла беда, и втайне не верит, но уже понимает все. Бесшумно скользит к окну и тихо, одним пальцем, ото двигает занавеску.

Так и есть - улица оцеплена.

А дверь уже трещит под ударами прикладов, содрогается от подкованных каблуков.

- Откройте! Государственная тайная полиция!