Секреты людей, которые лечатся водой. Исцеляющая вода вместо таблеток и лекарств

Дорогие вы мои!

Как же я рада, что Петрович жив и что все вы в порядке и возвращаетесь домой! Я вылетаю из Вевельсбурга завтра утром, потому что тоже все сделала – письма Эдварда расшифрованы полностью. Нет смысла передавать вам их все детально. Как я и ожидала, хватит моего резюме этих посланий. Однако сначала сообщу то, что, возможно, заставит вас еще ненадолго задержаться в Индии. Сядьте, чтобы не упасть от этой новости. С августа 1943 года по апрель 1945 года все послания от Эдварда приходили – барабанная дробь! – с южной части Гималайский гор!!! За те месяцы, что гессенский профессор-гидролог провел в тех местах, где сейчас находитесь вы, ему удалось сделать анализ воды из нескольких десятков предгорных и горных водоемов. До декабря ничего интересного, как и в прежних посланиях Эдварда, что приходили в Вевельсбург из Гессена. А вот дальше несколько восторженных писем, из которых ясно, что Эдвард нашел то, что искал. Со всей ответственностью заявляю, что первая проба воды, соответствующей предмету поиска хоть в какой-то степени, была взята Эдвардом из озера Прошлого; на это указывает полное описание им того, в каком виде увидел он офицеров группы «Афанасий Никитин» на берегу этого водоема – те самые три статуи. Далее, если строго следовать хронологии посланий Эдварда, им было обнаружено Мертвое озеро. В письме от 7 января 1945 года Эдвард дает подробное описание характеристик и свойств такой воды, которая тождественна вашим наблюдениям над водами как раз Мертвого озера. Однако Эдвард не спешит переправлять эту воду в Третий рейх. Из последующих писем становится понятно, что Вевельсбург требует немедленной передачи проб в Германию, Эдвард же всеми правдами и неправдами уходит от того, чтобы передавать воду из Мертвого озера своему эсэсовскому начальству. Я поняла, друзья, что наш Эдвард либо понял пагубность задач Аненербе относительно обнаруженной им воды, либо осознал, что крах нацистов не за горами. Но как бы там ни было, а Эдвард ни одной капельки из той воды никуда не отправил. В последнем же его сообщении – от 20 апреля 1945 года – Эдвард поздравил фюрера с днем рождения, после чего только указал, что обнаружил еще один вид воды, который в будущем перевернет представления человечества, сделает жизнь человека на земле лучше. В финале этого сообщения Эдвард сжег, что называется, все мосты, потому что написал буквально так – я цитирую: «…ни один грамм от этой воды никогда не поступит на службу фашистам; миссия моя теперь – сберечь эту воду от посягательств людей злонамеренных, к каковым отношу всех вас. Прощайте!» Конечно, сразу понятно, что Эдвард обнаружил живую воду – ту самую, что вы нашли в Живом источнике и которая помогла вернуть Петровича – ура! – к жизни. Уверена, друзья, что на обратном пути вы узнаете еще что-то такое интересное… Сгораю от любопытства… Счастливого вам пути, мои родные! До встречи на берегах Невы!

Всегда ваша

Настя Ветрова.

– До наступления темноты, – сказал Белоусов, – нам надо успеть спуститься к тому месту, где сегодня утром мы оставили Ахвану. Там уже и решим, что делать дальше.

Ахвана и его новая миссия

Быстро собравшись, мы двинулись в путь. Спуск был легкий, даже, я бы сказал, веселый, потому что настроение у нас всех было жизнерадостное. Так все хорошо получалось! Ахвану мы застали там же, где и оставили. Но нам предстояло удивиться. Мы покинули брахмана, крепко-накрепко связав веревками, теперь же наш бывший проводник сидел возле потухшего костра, не обремененный путами. Ему удалось каким-то образом освободиться, но почему-то, став свободным, Ахвана совершенно не стремился бежать.

Мы вчетвером обступили брахмана, а тот только улыбнулся. Однако потом сказал:

– Я ждал вас, господа, поскольку получил послание от Великого Учителя, который лично пожелал видеть вас.

Нас обуревали противоречивые чувства: еще недавно Ахвана был нашим противником, с его легкой руки мы подвергались опасностям, едва не погибли. Да чего только стоили одни только пытки, которые брахман устроил Мессингу! С другой стороны, сейчас было ясно, что отношение Ахваны к нам изменилось в лучшую сторону. Но почему? Кажется, здесь сыграло роль влияние того самого Великого Учителя, о котором говорил Ахвана. Признаюсь, что поверить в добрые намерения брахмана меня заставлял еще и спортивный интерес, банальное любопытство, которое так свойственно человеческой природе. Пока я размышлял о брахмане, слово взял Белоусов:

– Скажите, Ахвана, в данный момент честны ли вы перед нами? Признайтесь нам, не готовите ли вы опять что-то страшное по отношению к нам? Давайте хотя бы сейчас станем искренни по отношению друг к другу.

– Александр Федорович, – спокойно произнес Ахвана, – согласитесь, что, распутав веревки, я бы мог просто убежать, мог бы устроить на вас засаду. Но ни того, ни другого я не сделал, а сидел здесь и дожидался вас. Это ли не аргумент в пользу моей искренности? Миссия моя строго подчинена указаниям Великого Учителя. Он велел дождаться вас и привести к тому месту, где вы с ним сможете встретиться. Половина указания мною исполнена – я вас дождался. Теперь дело за вами. Согласитесь ли вы последовать за мной туда, где вас ждет Великий Учитель?

– А что если не согласимся, а? – спросил Петрович немного агрессивно.

Думаю, Петровичу было чисто по-человечески обидно, что самую интересную часть нашего путешествия, в которой, собственно, и обреталась искомая живая вода, он провалялся мертвым. Виноват, конечно, был индус в красной чалме, но где гарантия того, что он не действовал заодно с нашим проводником и с его Великим Учителем? Может, это они подослали красную чалму.

Ахавана ответил:

– Если вы откажетесь, я пойду своей дорогой, а вы своей. Если, конечно, вы не захотите, чтобы я сопровождал вас вниз. Впрочем, вы теперь и сами знаете дорогу.

Мы были обезоружены: Ахвана явно был настроен более миролюбиво, чем прежде. Нам предоставлялась свобода выбора. Когда это случается, то лучше всего положиться на Мессинга. Видимо, так же подумали и Белоусов с Петровичем, потому что в тот же миг мы все трое, не сговариваясь, посмотрели на Мишеля. Чего сейчас хотелось меньше всего, так это мхатовской паузы. Видимо, это мое желание разделял и Петрович, потому что именно он сказал:

– Мишель, решение – быстрое и оперативное, но вместе с тем мудрое – за вами. Посылаем проводника подальше или идем с ним к Великому…

Слыханное ли дело, но Мессинг не дал зятю договорить:

– Мы идем с индусом. Ахвана, ведите нас туда, куда вам поручено.

«Зона трудного дыхания» оказалась нетрудной

Ахвана улыбнулся и кивнул. После этого мы стали спускаться вниз по уже знакомой нам дороге, ведущей к буддистскому монастырю. Пока мы спускались, я не мог не обратить внимания на один факт: проходили мы уже знакомыми местами, где – я прекрасно помнил это – было очень тяжело дышать. Теперь же никто из нас не испытывал никаких трудностей с дыханием. Я спросил о причинах этого у Ахваны, и тот ответил мне:

– В этих местах воздух почти всегда труден для дыхания. Однако случаются часы, а иногда и дни, когда вдруг даже здесь воздух становится самым обычным. Для нас это знак того, что что-то важное должно случиться.

– А это важное: оно хорошее или плохое? – спросил Петрович.

Ахвана задумался, а потом изрек:

– Вообще-то понятия хорошего и плохого не очень подходят к тому, о чем мы говорим. Наше сознание, основанное на законах здешних мест, которые были сформулированы нашими далекими предками, не знает этой оппозиции: хорошее – плохое. Ментально мы постигли эти понятия только после экспансии европейской культуры в Азию; но они не стали определяющими. Проще говоря, мы знаем о них, но в них не верим. В здешних местах более актуальны оппозиции иного рода – так сложилось в веках, так будет и впредь.

– Какие же это оппозиции, коллега? – заинтересовался Мессинг.

Мне показалось примечательным, что Мишель назвал брахмана коллегой. Долгий опыт общения с другом показал мне, что далеко не всякий удостоивается от Мессинга такого обращения. Видимо, интуиция Мишеля, никогда не дающая сбоев, разрешила-таки окончательно довериться нашему проводнику.

Ахвана отвечал:

– Мы живем в мире противоположностей, но эти противоположности лишены оценочных характеристик. Это, например, небо и земля, право и лево, верх и низ, свет и тьма, день и ночь, лето и зима…

– Но простите, – высказался я, – разве нельзя утверждать, что одни части этих дихотомий со всей очевидностью маркированы знаком «плюс», а другие – знаком «минус»? Неужели не согласитесь вы с тем, что небо, верх, право, свет, день, лето отмечены недвусмысленной позитивной семантикой, тогда как земля, лево, низ, зима, тьма, ночь несут в себе сугубо негативные значения?

– Это вы так считаете, – отвечал Ахвана, – поскольку ваше воспитание и образование носит абсолютно европейский характер. Мы же, поймите, воспитаны иначе. Для нас оппозиции существуют, но любая из их частей для нас просто данность: она есть и оценивать ее мы не вправе да и не можем, потому что даже европейцы признают, что бывают случаи: когда, скажем, ночь или низ вдруг оказываются положительно нагружены, а их антагонисты получали тем же путем отрицательные значения. В мире, господа, все относительно…

– Я, кажется, понимаю вас, Ахвана, – заметил Мессинг. – Архаическому сознанию… Простите, не хочу обидеть вас словом «архаический»… Так вот, архаическому сознанию, зиждущемуся на принципе тотального тождества, совершенно чужда оценка не только дихотомических и трихотомических построений, но и оценочность как таковая. Однако дело в том, что у разных народов существуют разные мнения относительно центральной оппозиции в картине мира. Не соблаговолите ли вы, коллега, дать мне ответ на вопрос: какова центральная оппозиция в вашей картине мира? Простите меня великодушно, что я уже, кажется, знаю ответ.

Ахвана ответил не задумываясь:

– Это оппозиция Космоса и Хаоса.

Кто такие «нормальные люди»?

Мишель аж подпрыгнул от радости, когда услышал слова проводника. Я понял, чему так радовался мой друг: тому, что все его ипсилоны, большая их часть, по крайней мере, если не базировалась на данной оппозиции, то уж точно соотносилась с ней. Но тут возмутился Петрович:

– Да любой нормальный человек знает твердо, что Космос это хорошо, а Хаос – плохо.

– Простите, Петрович, – Ахвана был спокоен, – у меня по вашей реплике сразу два вопроса: во-первых, что вы понимаете под словосочетанием «нормальный человек»; во-вторых, дайте ваши определения ключевых категорий Космоса и Хаоса. Ведь наука учит нас, что для продуктивного спора надо сначала разобраться в терминах – ученые должны говорить на одном научном языке хотя бы в пределах одного диалога.

В душе я радовался за Ахвану, который своими речами был очень похож на Мессинга. Видел я и то, что Мишель все больше проникается доверием к брахману. Петрович же, хоть и был несколько рассержен, все же счел возможным ответить:

– Нормальный человек – это такой человек, как я, как Блаво, как Белоусов.

– А я? – наигранно, но в то же время искренне обиделся Мессинг.

– Если я нормальный, – возмутился Белоусов, – то умереть должен был лет пятьдесят тому назад.

Здесь я не мог не взять слово:

– Александр Федорович, вы – нормальный. Чело– век должен жить столько, сколько живете вы, и еще дольше, в разы дольше. Ненормально то, что век человека, имеющего все возможности, имеющего мощнейший потенциал сугубо биологического свойства, столь короток, как сейчас. Возвращаясь, однако, к понятию нормы, я бы поостерегся вообще обращаться к данному понятию, ибо степень нормальности не может быть принята однозначно раз и навсегда. Спектр ее чрезвычайно широк. И даже Петрович признал это, когда назвал носителями нормы столь разных людей, как он сам, Александр Федорович и ваш покорный слуга. Мне даже кажется, что не стоит возвращаться к вопросу о «нормальном человеке» – не столько потому, что у каждого свои представления о норме – это очевидно, – сколько потому, что данное словосочетание не является термином, а значит, уточнять его в научном споре, каковой мы ведем сейчас, некорректно. Другое дело – безусловно терминологически отмеченные категории Космоса и Хаоса. Вот тут я тоже жду от Петровича ответа.

– Ну, – начал Петрович, – Космос, по моему мнению, это порядок. Так? Стало быть, Хаос – беспорядок. Потому я и говорю вам, что порядок хорошо, а беспорядок плохо.

Возражать зятю решил Мессинг – да и кто лучше мог рассказать о Космосе и Хаосе:

– Дорогой Петрович, думаю, что пока вы это говорили, то сами убедились, сколь далека от истины ваша строгая маркировка Космоса как позитивного начала, а Хаоса – как негативного. Даже, подчеркну, в тривиальных, если не сказать банальных значениях порядка и беспорядка. Порядок как при Сталине – это хорошо?

Мы промолчали, ибо ответ был очевиден. Только Петрович позволил себе ответить тестю вопросом на вопрос:

– А беспорядок как при Ельцине – хорошо?

– Так я к тому и веду, – продолжал разговор Мессинг, – что и Хаос, если его уж маркировать плюсом или минусом, получит оценку в зависимости от ситуации, от эпохи, наконец, от личности того, кто будет оценивать.

– А, так значит, оценка все же есть? – Петрович нащупал-таки слабое место в построениях своего тестя, чему был очень рад.

Хаос и Космос – извечная антиномия

Я подумал, что даже такому мощному уму, как Мессинг, очень сложно покинуть прокрустово ложе европейского образования, согласно которому все принято оценивать, и встать на точку зрения носителя мифологического сознания, лишенного способности к оценке. На этой стадии спора мне вдруг захотелось вернуть наш разговор к изначальной проблеме, задав простой вопрос брахману:

– Ахвана, то важное, что должно случиться, сегодня, оно ближе к силам Космоса или силам Хаоса?

Мне казалось, что этим вопросом я смогу примирить спорящих, ведь ответ Ахваны любой желающий, включая и меня, сможет перевести в оценочную шкалу. Скажет Ахвана, что Космос, а мы подумаем: «Хорошо». Если же скажет, что Хаос, то мы решим: «Плохо». Однако ответ нашего проводника не был столь однозначным, как, возможно, нам того хотелось бы:

– Я не могу точно сказать, но все приметы нынче направлены на то, что именно сегодня, вероятно, произойдет конфронтация Космоса и Хаоса.

– И кто победит? – с любопытством спросил Петрович.

Ахвана улыбнулся и ответил уклончиво:

– Неважно, кто победит. Скорее всего, никто не одержит победы. Однако, как водится, такого рода случаи столкновений в пределах дихотомий приводят не к превалированию той или иной составляющей как итогу, а к воцарению гармонии.

– Вот и получается, что победит Космос, – не унимался Петрович, словно забыв знаменитую формулу Киплинга о том, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток.

Ахвана совсем не желал спорить, но посчитал нужным ответить Петровичу:

– Воцарение гармонии не означает победу, но означает компромисс.

Тогда я подумал, что природа компромисса – явления, так часто нами осуждаемого, – не так и плоха. Согласитесь, порою именно компромисс позволяет примирить непримиримые крайности. Все войны в мире – результат того, что стороны не желали идти на компромисс, а упорствовали в истинности только своей точки зрения и ложности точки зрения противника. А если бы компромиссы случались, то, возможно, и конфликтов было бы меньше. Однако, судя по всему, человек устроен так, что ему противна сама суть компромисса; он рожден для того, чтобы доказать миру свое превосходство, продемонстрировать силу и мощь. И нет человеку дела до того, что и всякий другой верит в свою исключительность. Каждый хочет показать себя, но видеть других при этом не желает. Ну а если бы человек признавал не только себя, но и другого? Впрочем, история не знает сослагательного наклонения, а потому мысли мои, если и способны принести пользу, то, может быть, только в будущем. Лишь грядущее может стать лучше, прошлое уже не улучшить.