Секреты Ватикана

Убийцы обступают тем временем ее ложе; первым ударил ее палкой по голове триерарх. И когда центурион стал обнажать меч, чтобы ее умертвить, она, подставив ему живот, воскликнула: «Поражай чрево!» — и тот прикончил ее, нанеся ей множество ран (Анналы, XIV, 8)[4].

Поговаривают, что, получив известие о смерти матери, Нерон воскликнул: «Только сегодня мне по-настоящему вручена власть». Правда это или ложь, но фраза в полной мере отражает весь гнет присутствия Агриппины, который ощущал на себе Нерон в первые пять лет своего принципата. Ныне с ним рядом оставался только Сенека — учитель, интеллектуал, философ, стремившийся удержать равновесие на тончайшей, словно лезвие ножа, нити нейтралитета. С одной стороны, он не перечит капризам молодого монарха, включая откровенно преступные; с другой — пытается увести устремления Нерона обратно — к общим благородным, далеким от подлости, идеалам. Сенека хорошо знает пути высокой нравственности: в одном из своих Диалогов — «О милосердии», — и прежде всего в своих ста двадцати четырех «Нравственных письмах к Луцилию», он на высочайшем уровне проводит анализ исторической этики, набрасывает концепцию философии, устремленной к поиску добродетели и к реализации человеческой свободы в мире, отталкиваясь от внутренней, духовной свободы. Сенека прямо-таки опережает свое время, постулируя уважение к каждому живому существу, сострадание ко всем обделенным и несчастным, включая рабов.

Но как объяснить, что столь талантливый человек, проникнутый гуманистическими идеями и великодушием, занимался презренным ростовщичеством, хоть оно и сводилось лишь к «банковским ссудам»? (Снова воспользуемся современным словосочетанием.) Что едко высмеивал недавно убитого императора Клавдия в своем труде Apokolokyntosis, который можно перевести как «Отыквление»[5]? Конечно, Клавдий имел репутацию глупца, что верно то верно, да и потом, именно он приговорил Сенеку к семи годам тягостного изгнания на Корсике, но издеваться над едва почившим принцепсом, так или иначе, подло. А чего стоило блестящее оправдание стремительной кремации бедняги Британника? Или поддержка, оказанная Нерону в деле убийства Агриппины? Если смотреть с императорской точки зрения, то всегда можно отыскать самому гнусному деянию подходящую политическую мотивацию. Остается только поручить эту работу величайшему (и самому озадачивающему) интеллектуалу, которым располагал в тот период Рим.

Как истолковать подобные противоречия? До некоторой степени понять это поможет старинная идея, встречавшаяся еще у Платона, — надо вознести философа на вершину государственной машины, дабы тот помогал монарху толковым советом. К тому же необходимо принять во внимание, что правление Нерона начиналось весьма безоблачно.

И не будь при нем Сенеки, все бы пошло по еще более худшему сценарию. Что касается иных обвинений в его адрес, то некоторые из них были продиктованы чистой завистью. Тем, кто упрекал Сенеку, что между его философскими сочинениями и реальной жизнью лежит пропасть, он заявлял: «Мудрец делает даже те вещи, которые сам не одобряет», — и далее, цитируя других философов, но обращаясь к самому себе, добавлял:

«Ты живешь не так, как рассуждаешь», — скажете вы. О злопыхатели, всегда набрасывающиеся на лучших из людей! В том же обвиняли и Платона, Эпикура, Зенона, ибо все они рассуждали не о том, как живут, а о том, как им следовало бы жить. Я веду речь о добродетели, а не о себе; и если ругаю пороки, то в первую очередь мои собственные: когда смогу, я стану жить, как надо (XVIII, 1)[6].

Сложные взаимоотношения ученика и воспитателя завершились крахом. Сенека, понимая, что его усилия тщетны, в 62 году решает удалиться на покой, чтобы вести жизнь частного лица. Он говорит своему повелителю: «Но и ты, и я уже исчерпали меру того, что принцепс может пожаловать приближенному, а приближенный принять от принцепса» (XIV, 54)[7]. Сенека предлагает, так сказать, компромиссную сделку, которой, увы, оказывается недостаточно для спасения. Через три года философ позволит впутать себя в одну из самых знаменитых и сложных интриг античности — тот самый заговор Пизона, в котором две группы — сенаторов и военных — планировали покушение на Нерона.