Секс, ложь и фото

Эклектика, которая показалась мне основополагающим принципом оформления причудливого интерьера, умело организованный хаос эпох и жанров наконец обрели в моем сознании верное толкование. И Египет, и готика, и медвежья шкура — все это было вариациями на тему ледяного порядка, застывшей строгости, выверенности поз и пропорций, благородной сдержанности, касалась ли она эмоций или творческой фантазии строителей соборов. Шкура белого медведя придавала обстановке не меховое тепло и уют, а скорее навевала антарктический холод, усиливавшийся подбором декора и предметов, отсылавших воображение к Египту и Средневековью. Прибавьте к этому софиты — и вы получите впечатление общего морального и физического неуюта.

— За что будем пить? — пристально посмотрел на меня Александр. — Ты какая-то задумчивая сегодня.

— Ты говоришь так, словно знаешь меня со школьной скамьи, — с иронией ответила я, — давай выпьем за то, чтобы неприятности прошли стороной, твои неприятности.

Мне почему-то захотелось вывести из себя этого улыбчивого и неуязвимого с виду «фараона».

— Ты говоришь о позавчерашнем убийстве? — не мигая, смотрел на меня Александр.

— Мне бы не хотелось, чтобы… — Я запнулась.

— Чтобы я последовал за Дени?

— Да, — нетвердо произнесла я. Волнение не давало мне говорить непринужденно.

— Ладно, давай выпьем.

Мы сделали по два глотка.

— Все-таки, согласись, странно посреди Тарасова встретить уголок Древнего Египта… не просто музей, а…

— Понимаю, что ты хочешь сказать. Видишь ли, непросто наблюдать все это не в музеях, а жить с этим. Конечно, у меня нет настоящей мумии, нет золотого трона, — засмеялся он, — но у меня есть воображение, восприимчивость… Я могу проникнуться этим… Ты знаешь, — глаза Александра запылали, — мне по ночам иногда представляется, что я мумия фараона, плывущая в саркофаге по волнам вечности. В прошлый раз ты сравнила жизнь с морем…

— Не очень оригинальное сравнение, — скромно сказала я.

— Дело не в его оригинальности, а в его верности, — увлекся темой Александр, — жизнь — море… Но смерть — океан!

Он был возбужден разговором.

— В Древнем Египте знали это! — воскликнул он, но, устыдившись своей восторженной одержимости, смущенно рассмеялся, — прости. Я, наверное, кажусь тебе чудаком. У меня ведь ни машины, ни телефона нет. Женщинам кажется это странным.

Александр пожал плечами.

— Понимаю, — пробормотала я.

— Что такое весь этот пластиковый комфорт перед искусством?! Прав был Шопенгауэр, когда сказал, что единственное, что может возвысить человека над проявлениями вечноалчущей воли и даровать ему безмятежную вечность созерцания, — это искусство! Были, конечно, и такие разочарованно-депрессивные типы в литературе, как Камю, считавшие искусство проявлением все того же неизбывного абсурда. Только я так не думаю, искусство выше жизни, жизнь смотрится в него как в зеркало. Иначе она утратит ясность и самосознание.

— Мне все-таки кажется, — осмелилась я возразить, — что жизнь богаче любого искусства. И дело творца учиться у нее…

— Дело творца — творить новую реальность! — торжественно, с лихорадочным блеском в глазах провозгласил Александр. Пойдем. — Он вскочил со своего «пыточного» стула и устремился ко мне.

— Куда? — испугалась я.

Я была ошарашена его эмоциональным подъемом. Спокойный и бесстрастный, он вдруг выказал такую неистовую увлеченность предметом.

— На второй этаж. Я покажу тебе мои работы.

По винтовой лестнице, находящейся сбоку от камина, мы поднялись наверх. Почти в самом центре такой же просторной комнаты раскинулась огромная кровать с закругленными металлическими спинками, покрытая шелковым бежево-абрикосовым покрывалом. Над кроватью и рядом с ней висели и стояли разного размера софиты. Этакий сексодром, совмещенный со студией. Александр смотрел на меня, наслаждаясь произведенным на меня эффектом. Я сделала вид, что кровать мало интересует, и прошла дальше, где за аркой был вход в следующее помещение.

Там было что-то вроде рабочего кабинета. Никакой вычурности или стремления удивить гостя, все направлено на организацию рабочего места. Первым делом бросались в глаза, конечно же, фотографии. Фотографии, фотографии и еще раз фотографии: ими были увешаны все стены. В основном это были снимки размером с печатный лист, воспроизводящие женщин, девушек, юношей и девочек. Снимки были аккуратно развешаны один под другим ровными рядами. В дальнем углу стоял узкий длинный стол светлого дерева, на котором разместился монитор компьютера, принтер и сканер, системный блок располагался под столом, чтобы не закрывать пространство с фотографиями. На двух открытых полках глубиной всего в несколько сантиметров были выставлены совсем небольшие снимки. Лицо на одной фотографии показалось мне знакомым, и я взяла ее с полки. Я не ошиблась: это был снимок Насти Беловой. Она лежала обнаженной на кровати-сексодроме и спала. Лицо ее было безмятежным.

— Жаль ее, — с грустью произнесла я, — найти бы этого урода, который лишил ее жизни.

— Все они рано или поздно плохо кончают, — Шилкин сочувственно покачал головой.

— Можно, я возьму ее себе?