Секс с чужаками

— Как знаешь ты, я уверен, и то, — продолжает он в это время, — каким образом удается им выживать на своей недоброй планете вот уже двести миллионов лет. Я уверен, что это тебе известно.

Может быть, и известно. А может быть и нет. Я слыхала рассказы — и решила им поверить — про то, какие они кудесники симбиоза, эти климаго. Про то, что их мир — это скопище алчущих хищников, острых как ножи жвал, смертоносных панцирей, исторгающихся из тел желудков, которые могли потребить миллионократно всех до единого климаго на планете — и потребили бы, если бы не одна отличавшая их от нас черта: умение приспосабливаться, сотрудничать, помогать и получать помощь.

Тут дело не просто в числе извилин, хотя климаго определенно столь же разумны, как земные китообразные и Homo erectus, что бы там ни означало слово «разумный». Дело в тех мириадах способов сотрудничества — сосуществования — которые позволили им превзойти все остальные виды на родной планете. Обезьяноподобные существа (как утверждают ходячие россказни) вот уже много эпох ссужают им свои хватательные руки. Огромные динозавры обеспечивают климаго транспортом и «величайшей способностью манипулировать окружающей средой». Безмозглые кишечнополостные делятся с ними своей питательной плотью во времена голода и засухи. И бесчисленное число других. Помогающих и принимающих помощь.

В обмен на их услуги климаго — терпеливые и наделенные способностью к телепатии — предоставляют информацию и органы чувств, необходимые, чтобы вывести незрячих в дневное время ящеров на новые виды добычи, чтобы помочь покрытым перьями обезьянам опережать на шаг множащихся врагов, чтобы дать вечно неизменным медузам способность предвидеть неизбежные изменения в гигантских системах фьордов, где дышат приливы.

— Ты сможешь понять, почему это случилось. Она тоже была приветником — с их стороны — а я был одиноким человеком. Как прилежный исследователь человечества, она поняла, что означает мое одиночество; она поняла, что по социальным потребностям люди не совсем сходны с климаго, которые не страшатся одиночества, но скорее напоминают земных бутылконосых дельфинов, ужасно страдающих, если их отделить от себе подобных.

Джори делает паузу, отводит взгляд и вздыхает. Я чувствую запах полупереваренной пищи. Я чую собственную желчь. Мир плывет.

— Потребность, живущая в ней, была необъятна, — говорит Джори, — потребность помочь, потребность сотрудничать, потребность приручить существо, которое при других обстоятельствах могло бы стать хищником. И необъятной была потребность, живущая во мне — потребность найти сородича, существо, которое мог бы опознать с помощью самых примитивных средств.

Я по-прежнему стою на четвереньках, не в силах пошевелиться; подступающий ужас усиливает дурноту. Глаза Джори надо мной пылают космическим багрянцем и металлическое дыхание тошноты движется сквозь меня, словно металлический прилив. Это все феромы, да, и пот, и андростенол, и все остальное — но еще одна причина в том, что стоит у меня сейчас перед глазами. Догадывается об этом Джори или нет, но я действительно отчетливо представляю себе его приветницу — климаго. Представляю в том варианте, который чаще всего встречается в описаниях, и это единство мнений вселяет в меня ужас.

Я вижу перед собой человека столь одинокого, столь безумного после многих лет неестественного сна, столь извращенного до самых глубин своей замкнутой души, что он в силах заставить себя прикоснуться к… червю, слизню, к жировым валикам, нанизанным на хрящевую ось, с мордой (осмелюсь ли я назвать ее лицом?) словно у миноги, с абразивными костяными пластинами, с сотнями крошечных отверстий, медленно, как мед, вытягивающих кровь из груди этого человека, из внутренней стороны его рук и бедер, и…

Каким-то образом я оказываюсь на ногах. Я шатаюсь. Я выбегаю из комнаты.

Шаги, преследующие меня — словно удары сердца.

Когда я добираюсь до ванной, тошнота наконец получает выход. Феромы придают рвоте мертвенный запах.

Позади меня раздается бесплотный голос:

— Это было совсем не так, — скулит он. — Почему ты не можешь попытаться понять?

Я начинаю плакать.

— Это было прекрасно, — говорит он, наивно веря, будто слова могут что-то изменить. — Она сделала так, что это было прекрасно. Они невероятно прекрасный народ, Доротея.

Мгновение назад это были слезы. Теперь это смех. Вот я — стою на коленях среди собственной амбры, словно совершая ритуал поклонения утопленной в пол ванне, как будто поверила в самую невероятную ложь из всех. Отметины от зубов, восторг… Это могло быть так, да. Но другое — нет.

ТОЛЬКО НЕ РЕБЕНОК.

Я бешено оборачиваюсь к Джори.

— И кто же выносил для нее зародыш? Какая-нибудь подвернувшаяся кстати услужливая отеанка, прибывшая с дипломатической миссией? Если это возбуждает твою фантазию Джори, так только кивни — и мы сделаем запись. Только вот удивляюсь я, Джори. Как же он до нас доберется? В камерах чересчур уж долго. Прилетит на косервной банке с крошечными ретроракетами? Или в сверхсветовом портфеле? Климаго ведь маленькие, ты же знаешь.