Секс в восточном городе

уже не верит, что капитан Маджед ^[1]непременно забьет три недостающих гола в последние секунды матча и сведет игру вничью. Для возмущенных и разгневанных, раздраженных и бунтующих; для тех, кто знает наверняка, что каждый выходной — это потерянное время (не говоря уже о прочих днях недели). Для вас, и только для вас я пишу эти послания. Может быть, они сыграют роль катализатора, который воспламенит ваше сознание и заставит задуматься о переменах.

Сейчас ночь. Герои моей истории — обыкновенные люди, они из вашей среды и живут среди вас, ибо из пустыни мы все пришли и в пустыню возвратимся. И точно так же, как в пустыне, вы найдете здесь цветы и колючки, добродетели и пороки. Одни из них — цветы, другие — колючки, а некоторые — и то и другое одновременно. Поэтому держите в секрете то, что узнаете; как говорят, «береги то, что пригодится». А поскольку я отважно взялась задело, не посоветовавшись с подругами, и поскольку все они живут в тени мужчин ^[2]или просто стоят, погруженные в темноту я решила изменить имена людей, о которых пойдет речь, и слегка подправить факты (таким образом, чтобы не нанести ущерба правдивости повествования). Честно говоря, меня не волнуют последствия этого деяния. Как сказал Казандзакис ^[3]: «Не на что не надеюсь. Ничего не страшусь. Я свободен».

После того, что вы здесь прочтете, мои недруги еще яростнее примутся отстаивать свои позиции; а если удастся сокрушить их несколькими письмами, я не сочту это достижением.

Я напишу о своих подругах, в каждой из их судеб я вижу себя саму.

В них — трагедия моей собственной жизни.

Я напишу о своих подругах,

О заключенных, вычерпанных тюрьмой до дна,

О женских журналах, которые пожирают время,

О дверях, которые так и не открываются.

Я напишу о желаниях, задушенных в колыбели,

Об огромных пустых комнатах,

О черных стенах страдания,

О тысячах и тысячах мучениц,

Которых погребли, лишив имен,

На кладбище традиций.

Мои подруги — Куклы, стоящие за стеклом,

В музее, которые они сами создали;

Монеты, отчеканенные Историей,

Которые никогда не перейдут из рук в руки;

Рыбы, которые кишат и задыхаются в аквариуме,

Стаи умирающих бабочек в хрустальных сосудах.

Без страха

Я напишу о своих подругах,

О цепях, сковавших ноги красоте,

О бреде и тошноте, о ночах, когда раздаются мольбы

И когда мечты хоронят среди подушек. Молча.

^[4]

Ты прав, Низар, детка. Господь благословит тебя и упокоит в мире. Ты настоящий певец женщин, хоть и мужчина, а если кому-нибудь не нравятся мои слова, то пусть, как говорится, пьет из моря.

Волосы у меня распущены и взбиты, а губы накрашены бесстыдным кроваво-красным цветом. Рядом с компьютером стоит тарелка чипсов, сбрызнутых острым соусом и соком лайма. Читатели, приготовьтесь. Я собираюсь сделать первое разоблачение!

Распорядительница обратилась к Садим, которая пряталась за занавеской вместе со своей подругой Гамрой. Своим монотонным голосом, на смеси ливанского с арабским, мадам Соусэн сообщила девушке, что кассета со свадебной музыкой застряла в магнитофоне, но скоро неполадку исправят.

— Пожалуйста, прикажи Гамре успокоиться. Не о чем волноваться, никто не собирается уходить. Еще рано! Во всяком случае, все современные невесты тянут до последнего, чтобы внести нотку интриги. Некоторые вообще выходят только в два или в три!

Гамра тем не менее находилась на грани нервного срыва. Она слышала, как ее мать и сестра Хесса что-то кричат мадам Соусэн через весь зал; вечер угрожал превратиться в потрясающее унижение. Садим оставалась рядом с невестой, стирая с ее лба капельки пота прежде, чем они успевали смешаться со слезами; их удавалось удерживать лишь благодаря тому, что веки отяжелели от огромного количества туши.

Наконец из динамиков вырвался голос знаменитого арабского певца Мухаммада Абду и наполнил огромный зал; мадам Соусэн кивнула Садим. Та подтолкнула Гамру:

— Yalla! ^[5]

Быстрым движением Гамра провела руками вдоль тела, прочтя аят из Корана, который должен был защитить ее от дурного глаза, после чего подтянула платье, готовое свалиться с ее маленькой груди. Она начала спускаться по мраморной лестнице, шагая даже медленнее, чем во время репетиции, и считая на каждой ступеньке не до пяти, а до шести. Перед каждым шагом девушка шепотом призывала Аллаха и молилась, чтобы Садим не наступила на шлейф и не оборвала его — или не споткнулась о длинную, до полу, оборку и не упала ничком, как клоун. Все это совершенно не походило на репетицию, потому что там за каждым ее движением, за каждой улыбкой не наблюдала тысяча женщин; там не было надоедливых фотографов, ослеплявших невесту вспышкой каждые несколько секунд. При ярком свете, под пристальными взглядами, сосредоточенными на ней, Гамра начала отчаянно мечтать о маленьком семейном торжестве, которое обычно так презирала.