Сексуальная жизнь наших предков

Армеллина и доктор Креспи, со своей стороны, заявили категорический протест: такую возможность, пусть даже минимальную, не стоит и рассматривать, это противоречит воле покойного. Ада и Лауретта, будучи его ближайшими родственниками, колебались.

– Ладно, как договоритесь между собой, дайте мне знать. И чем скорее, тем лучше, – нетерпеливо бросил адвокат. – Послезавтра нужно подавать документы.

После ужина Ада решила сразу отправиться в постель. Она безумно устала и расстроилась, а нескончаемые мысли о матери только подливали масла в огонь. Признала бы она дочь, если бы не погибла во время бомбёжки? Год, когда Маддалена Пратези произвела Аду на свет и отвергла её, был исключительно трагическим. Возможно, во всём виновата паническая боязнь ужасов войны, будущих разрушений, а не забота о собственной красоте? В мирное время она могла бы передумать, пожалеть об этом решении, принять дочь в своём доме, и Ада выросла бы такой же, как любая другая девочка, воспитанная не двумя пожилыми постоянно конфликтующими родственниками, а молодыми, влюблёнными друг в друга родителями. В нормальной семье. Жаль только, что, как она знала на собственном, годами проверенном опыте, нормальных семей не бывает.

Она пожелала спокойной ночи Лауретте, Джакомо и обоим детям, которые в последние дни вели себя куда тише, чем обычно, с любопытством и беспокойством посматривая на взрослых, хотя те старались себя контролировать и в их присутствии не упоминать об иске.

Но когда она подошла поцеловать Армеллину, экономка решительно взяла её за руку:

– Пойдём-ка со мной, Адита. Хочу кое-что с тобой обсудить.

Интерьер Армеллининой спальни, сообщавшейся с комнатой дяди Тана, не менялся десятилетиями: тёмная мебель, тяжёлые шторы, полки уставлены статуэтками, которые донна Ада считала безвкусными, вазочками с искусственными цветами и фотографиями всех детей семейства в никелированных рамках. У кровати стояло продавленное кресло, где Армеллина коротала ночи, когда приступы астмы не позволяли ей лечь.

Экономка тяжело опустилась в него и качнула головой, предлагая Аде занять стул. Ада обвела комнату взглядом и заметила, что здесь в кои-то веки появилось нечто новое: на смену швейцарскому горному пейзажу, всегда занимавшему место напротив кровати, пришли развешанные Армеллиной (вероятно, с помощью Костантино, поскольку сама она вряд ли забралась бы так высоко) старые фотографии близнецов, которые дядя Тан вытащил из ящика и поместил в рамки всего несколько месяцев назад, в том числе увеличенный до размеров плаката портрет Клоринды, где девочка с широко распахнутыми глазами вызывающе улыбалась, глядя прямо в объектив, словно предлагая узнать её секрет. Лаконичные современные рамки казались в этой антикварной атмосфере совершенно неуместными.

– Ты дверь закрыла? – ворчливо спросила Армеллина. – То, о чём мы будем говорить, никому другому слышать не стоит.

– Закрыла. К тому же все остальные уже поднялись к себе, так что не беспокойся.

– Адита, скажи мне честно... ты ведь знаешь, дядя считал тебя девушкой современной, умной, открытой и не способной на подлость.

– Что ты хочешь узнать?

– Неужели тебя совсем не задевает вся та грязь, что на тебя вылили? Наверняка слыхала, как дядя проявил к тебе неуважение, хотя ты была совсем ребёнком? Мы-то, конечно, знаем, что это неправда. Мы с тобой знаем. Важно только это, а не та чушь, которую болтают или думают другие.

– Ну а что им ещё болтать? Серьёзно, Армеллина, почему тебя это настолько беспокоит? Ты всерьёз считаешь, что хоть кто-нибудь в городе может решить, будто дядя Тан был бесчестным человеком? Каждый может подтвердить, что мы жили у самого порта, в доме, открытом любым посторонним взглядам, у нас ежедневно бывали толпы людей: кузены, с которыми мы играли в саду, одноклассницы, учившие со мной и Лауреттой уроки, бдительная бабушка Ада, дон Мугони, заходивший обедать чуть ли не каждый день, амбулатория на первом этаже, заезжие гости... Ну и скажи, как долго мы могли бы скрывать такую постыдную тайну? Только такие гарпии, как тётки Санча и Консуэло...

– Лучше ты скажи, как мне сохранять спокойствие? Неужели не больно, когда о тебе такое говорят? Будь твой дядя жив, ни за что бы не позволил тебе пострадать из-за него.

– Сколько можно повторять: никто не поверит в эту клевету!

– Ты уверена? Значит, чтобы избавить Танкреди от обвинений, нет нужды во вскрытии? Можешь поклясться, что до этого не дойдёт?

Ада вздохнула. Она всегда считала, что Армеллине присущи интуиция и житейская мудрость, позволяющие ей сразу, не вникая в детали, понять, как обстоит дело, пусть даже самое сложное. Видимо, теперь возраст и обрушившееся горе (а может, простуда, туманящая её разум и затрудняющая дыхание) подкосили старую экономку.