Сексуальная жизнь наших предков

– Даже о сестре не заботился, – продолжала больная чуть громче, то ли пытаясь привлечь внимание Ады, то ли беседуя с одной ей видимым собеседником. – Был маменькиным любимчиком, маленьким барчуком, а на Линду всегда смотрел свысока, считал не более чем служанкой – даже потом, когда им нанимали тех бестолковых гувернанток, ещё до моего появления. Уходил наверх играть с приятелями в разные жестокие мальчишеские игры, а после заставлял её убираться и приводить в порядок одежду. Танкреди был ужасно тщеславным, очень заботился о своей внешности, хотел выглядеть богачом, этаким элегантным юным синьором. До последней минуты старался быть элегантным.

– Ну, можно и так сказать, – заметила Ада, немного расстроенная столь неприглядным описанием дяди, хотя ей уже стало ясно, что Армеллина бредит.

– Как же все восхищались, когда он лежал в гробу в этих своих кружевах и белом шёлковом венчике с вуалью... Выглядел совсем как восковая статуя, а люди вокруг опустились на колени и молились, не в силах сдержать слезы.

«Венчик? Кружева? Молящиеся на коленях? – подумала Ада, вспомнив дядю Тана на смертном одре в идеально выглаженном смокинге и с веточкой земляничного дерева в руках вместо чёток. – У бедняжки в голове совсем всё перепуталось: прошлое и настоящее, реальность и выдумка, может, даже сцены из какого-нибудь спектакля или романа, а то и картинки ex voto^[93] – в бреду чего только ни привидится».

Она поднялась и коснулась лба Армеллины – раскалённый. Потом, поддержав под голову, дала ей попить воды через трубочку и сделала полуночный укол.

– А теперь поспи. Постарайся ни о чём не думать, просто спать. Завтра доскажешь мне остальное.

– Нет, выслушай меня сейчас. Завтра... может, завтра меня уже здесь не будет.

Что тут возразишь?

– Ладно, но только успокойся. Всё давно прошло, кончилось, и дядя Танкреди покоится с миром.

– Ох, уж и красавчиком был наш Танкреди! Вылитая девушка, лицо такое нежное, усы ведь ещё не пробивались. Их с Линдой и не отличишь, кабы бы не волосы. Какие чудесные кудри были у моей крошки! Жаль только, пришлось их отрезать. Я сама это сделала и передала сору Гаддо, как он приехал, чтобы он её никогда не забывал.

Линда никогда не винила отца – возможно, тогда она ещё не понимала, что именно он как муж был виновен во всех бедствиях жены. Четырнадцать беременностей закончились кровью до и после её рождения! Трижды эта крошка, в ужасе корчившаяся у запертой двери, слышала крики роженицы, видела перепачканные алым простыни и бледную, не встающую с постели мать, которая не в силах была даже ответить на поцелуи!

Когда я появилась в доме Бертранов, тётка Малинверни сразу предупредила: осторожнее с ножами в кухне, девочка не выносит малейшего вида крови, даже царапины, сразу бьётся в судорогах.

Со временем эта мания у неё прошла: если Танкреди во время игры разбивал локоть или колено, а такое бывало частенько, Линда всегда с готовностью приходила на помощь – целовала, накладывала мазь, бинтовала. Уже тогда стало ясно, что быть доктором – её призвание. Мне казалось, она совсем исцелилась. Но в двенадцать у неё впервые пришли регулы, и кошмары вернулись. Я ведь не предупредила, что её ждёт, думала, рановато. Она потом долго сердилась на меня: испугалась, что с ней случилось то же, что матерью, что она умирает. Пришлось звать тётку, чтобы успокоить девочку и подтвердить мои объяснения.

«И что, теперь так всегда будет? Каждый месяц? Всю жизнь?» – спросила нас Линда. Танкреди только расхохотался, чувствуя собственное превосходство от принадлежности к мужскому полу, свободному от этих страданий и этой грязи. Сор Гаддо записал его в гимназию, но школа ему не нравилась: он предпочитал играть на улице. Приходилось запирать его на ключ, чтобы заставить учиться. А Линда, сидя в углу комнаты со своими куклами, всё слушала, потом тайком рылась в его тетрадях и книгах – и училась. Когда мы оставались одни, она просила меня её экзаменовать. Латынь и греческий вызубрила лучше любого лицеиста, хотя никто в доме об этом и не подозревал.

Отец всегда был где-то далеко, всегда в разъездах, а возвращаясь, почти не узнавал детей, так они успевали вырасти. Вечно упрекал Танкреди за плохие оценки, ругался, что хотя близнецы все каникулы проводили на пляже с дядей и тётей Малинверни, мальчик так и не научился плавать, обзывал трусом.

«Брал бы пример с сестры!» – кричал он. Я пыталась вступаться: «Он очень скучает по отцу, Вы должны чаще быть рядом».

А вот Линдой сор Гаддо гордился, и вполне справедливо, рассказывал ей обо всем, как взрослой: о работе, о странах, которые посетил, о своих планах. Она слушала, запоминала, иногда даже давала какой-нибудь разумный совет. И это девчонка тринадцати лет от роду! «Жаль, что ты не унаследуешь моего дела», – говорил ей отец. А она все: «Вот увидишь, Танкреди подрастёт и станет более серьёзным, более ответственным. Потерпи, он же ещё совсем ребёнок».