Сексуальная жизнь в Древнем Риме

Вот Нарцисса она, бродящего в чаще пустынной,
Видит, и вот уж зажглась и за юношей следует тайно,
Следует тайно за ним и пылает, к огню приближаясь…
О, как желала не раз приступить к нему с ласковой речью!
Нежных прибавить и просьб! Но препятствием стала
природа,
Не позволяет начать; но – это дано ей! – готова
Звуков сама ожидать, чтоб словом на слово ответить.
Мальчик, отбившись меж тем от сонмища спутников верных,
Крикнул: «Здесь кто-нибудь есть?» И, – «Есть!» —
ответила Эхо.

Некоторое время подразнив юношу, повторяя все его слова, она в конце концов явилась перед ним, горя желанием обнять его за шею. Но

Он убегает, кричит: «От объятий удерживай руки!
Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»

Психиатр сказал бы: «Этот юноша подавляет любовь: он убегает – именно так, как описал поэт, – от своих первых любовных переживаний». Далее поэт показывает логическое развитие событий:

Так он ее и других, водой и горами рожденных
Нимф, насмехаясь, отверг, как раньше мужей домоганья.
Каждый, отринутый им, к небесам протягивал руки:
«Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет
любимым!»
Молвили все, – и вняла справедливым Рамнузия просьбам.

Вот как Овидий рассказывает об исполнении этого проклятия самовлюбленности:

Чистый ручей протекал, серебрящийся светлой струей, —
Не прикасались к нему пастухи, ни козы с нагорных
Пастбищ, ни скот никакой, никакая его не смущала
Птица лесная, ни зверь, ни упавшая с дерева ветка.
Вкруг зеленела трава, соседней вспоенная влагой;
Лес же густой не давал водоему от солнца нагреться.
Там, от охоты устав и от зноя, прилег утомленный
Мальчик, места красой и потоком туда привлеченный;
Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая!
Воду он пьет, а меж тем – захвачен лица красотою.
Любит без плоти мечту и призрак за плоть принимает.
Сам он собой поражен, над водою застыл неподвижен,
Юным похожий лицом на изваянный мрамор паросский.
Лежа, глядит он на очи свои – созвездье двойное, —
Вакха достойные зрит, Аполлона достойные кудри;
Щеки, без пуха еще, и шею кости слоновой,
Прелесть губ и в лице с белоснежностью слитый румянец.
Всем изумляется он, что и впрямь изумленья достойно.
Жаждет безумный себя, хвалимый, он же хвалящий,
Рвется желаньем к себе, зажигает и сам пламенеет.
Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев!
Сколько, желая обнять в струях им зримую шею,
Руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах!

В итоге он понимает, что покорен любовью к самому себе, к обманчивому образу – «все, чего жажду, – со мной». Теперь он хочет только «с собственным телом расстаться»:

Странная воля любви, – чтоб любимое было далеко!
Силы страданье уже отнимает, немного осталось
Времени жизни моей, погасаю я в возрасте раннем.
Не тяжела мне и смерть: умерев, от страданий избавлюсь.

И он умирает,