Секта Правды

«Кабан дерёт берёзу, волк — кабана, а охотник — волка, — косился он поверх косматых голов. — Так устроил Великий Дух, а быть милосердным — значит бунтовать! — Бурляй медленно жевал слова, но они разлетались по округе гагачьим пухом. — Любовь делает слабым и немощным, — доносилось в ледяной синеве, — глупый лосось нерестится в верховьях рек, где кормит медведей и орлов. Любовь, как стрела, — отвлекает свистом, а несёт смерть…»

Короткими северными днями Тунгус кочевал по пропахшим кострами чумам, меняя своё слово на мех выдры и заворачивая его в шкуру росомахи, а полярной ночью, длиной в жизнь, гадал, воткнув палку в помёт. Он считал звёзды по их отражению в белесом ягеле и видел линии судьбы также отчётливо, как оленьи тропы. Его окружал холодный, неприветливый мир, от которого глаза заволакивала ряска. К нему приходили немыми, а уходили глухими.

«Любовь — это ненависть, — распинался он в натопленном чуме, кашляя от дыма, — Великий Дух ждёт от тебя не любви, а правды! А разве похвала создавшему этот кусок мяса не лицемерие? — здесь Бурляй бил себя в грудь, и кулак проваливался в густую шерсть. — Вот мои заповеди, — перечислял он, загибая пальцы и вынув тину из глаз: — Возненавидь ближнего своего, как самого себя, и возненавидь себя, как своего ближнего… — Бурляй повторял это семь раз, и от частого моргания его глаза зеленели. — А главное, возненавидь Великого Духа всем сердцем твоим, и всей душой, и всем неразумением! Отрекись от Него, как от самого себя, и перестань быть солью, которую лижут лоси!»

Постепенно Бурляй входил в раж, и тогда его за версту обходили звери, а птицы избегали пролетать над его головой.

Но ему всё было нипочём. «А молитесь так, — бесновался он, — о, Великий Дух, видим волю Твою на земле и находим её злой, а на небе — не ведаем! Моржей и пушнину забери Себе, ибо не хотим быть обязанными телом, но хотим — духом. Не прощай Себе грехов Своих, как не прощаем Тебе и мы их, и не введи нас в слепоту, но избави от лицемерия!»

У этого странного учения нашлись последователи, один из которых за бусы из тридцати моржовых клыков выдал Бурляя собранию шаманов.

Любишь ли ты Великого Духа? — спросили его.

Есть не могу — так ненавижу!

Его приговорили к колесованию. Он увидел в этом успех своих проповедей. Во время казни море вдруг заходило буграми, вздыбилось, буйно шлёпая о берег, и стало выносить на снег клубки водорослей. «Видно, он и вправду был великим пророком!» — зашептались вокруг. С тех пор сторонники Тунгуса стали обносить лицо сложенной в горсть ладонью, будто утирали. «Учителя больше не встретишь ни среди рыб, ни среди поедающих рыбу, — гордились они, — он попрал презрением земное пребывание, искупив его ненавистью».

Неволин родился старомодным. «Я уже слишком стар, чтобы читать их книги, — морщился он, когда речь заходила о современниках. — Или я ещё недостаточно стар, чтобы выжить из ума и читать их?»

Но современников он презирал не всегда. «Время укрывает нас, как песок страуса, — когда-то оправдывал он их, — эпоха заставляет плясать под свою дудку». Но эти слова не находили в душе сострадания. И постепенно люди стали для него безликими, как этикетки, со стёртыми судьбами.

А теперь Неволин дожил до седых висков, с появлением которых начинают обступать молодые тупицы, а мир делается простым, как фасоль. «Ваше серейшество», — кривился он, видя, как меняется ветер эпохи, как задувает он человеческий пух, который легче пустоты.

К тому же он попал в чужое время, залезть в которое опаснее, чем в чужой карман.

Не усложняй, — советовали ему, — если прищурить левый глаз, мир кажется иным, чем если правый.

Это плохой писатель описывает то, что вокруг, — ворчал он, — хороший — то, что внутри.

И продолжал вкладывать в головы своих героев мысли, которых там не было и в помине.

Дуров тоже презирал современников. «Пошлость», — цедил он, когда разговор вертелся вокруг болезней, денег и «звёзд». Пошлость лезла изо всех щелей. Её излучали антенны, тиражировали журналы, приносили домой сыновья.

Старший ходил, как петух, и выплёвывал слова, как семечки. «Человек не аппетит, — острил он, — его перебить не страшно».

При этом он был мал, тщедушен, имел веснушчатое лицо с близорукими от компьютера глазами.

Прогресс — это удобство, — крутился он на одноногом кресле, перебирая руками клавиатуру. — Христос бродил по водам, Мухаммед летал на коне, за аватарами Будды вообще не угнаться, а теперь все гуру сидят на сайте гу точка ру!

Там сидят кенгуру! — злился Гермаген и всё больше чувствовал себя куклой с фабричной инструкцией вместо судьбы.

Он родился в большой коммуналке и теперь всё чаще думал, что так из неё и не вышел. «Стань хоть ветром в пустыне — кому-нибудь будешь мешать», — думал он, вглядываясь в темноту, и мир без Бога делался плоским, как ладонь.

А засыпая, он видел Неволина, который валялся на кровати и был одинок, как огородное пугало.

И для Неволина итернетовский новояз отражал помойку жизни.

Приметы времени, — замечал Онисим.

Родимые пятна, — скалился он. А в другой раз жаловался: