Когда мы, уже взрослыми, встретились с Таней, она пожаловалась, что папа до сих пор находится в тесном контакте с сектой, и ей никак не удается убедить его в том, что это неправильно. Она попросила меня сходить к нему вместе с ней, чтобы поговорить. Я согласилась.
Во-первых, меня потряс контраст между тем, как и в каких условиях жила Таня, одинокая женщина с двумя детьми, и тем, как жил ее отец со своей молодой женой. Такие контрасты уже о многом говорят.
Во-вторых, я увидела человека очень упрямого и энергичного. Я рассказала о зверствах в коллективе, о том, как в секте обошлись с моей бабушкой. Дядя Эдик внимательно меня выслушал, но рассказ не возымел на него никакого действия. Конечно, мало кому под старость лет хочется признавать свои ошибки. Уж точно не таким, как он. Он всего добился, и что же – теперь все это коту под хвост? Судьба дочери, судьба внуков – это для него мелочи, прыщик на теле его биографии. Другие люди для него – или мусор, или средство.
Мне тоже неприятно вспоминать и говорить о секте. Но я убеждена, что это важно и нужно. Иначе мы обречены вляпываться в то же самое опять и опять.
Для меня дядя Эдик – показательный пример того, как один и тот же человек может создавать прекрасные добрые сказки для детей всей страны, а то и мира, и одновременно быть тираном, нарциссом и приверженцем двойной морали. К таким опасно подпускать детей.
Главный учил, что никто не приносит столько вреда детям, сколько их собственные родители. Он учил вражде внутри семьи. Сознательно разрушал семьи. И дядя Эдик в это поверил. Наверное, верить в то, что избавляет тебя от ответственности за детей, внуков, семью, приятно и просто.
После многолетнего исполнения комсомольско-патриотических песен в хоре я знаю, какая пытка для человека страшнее и невыносимее всего. (Раньше я думала, что никогда не скажу об этом: зачем выдавать врагам свои слабости? А вдруг меня будут пытать, чтобы узнать тайны моей родины?!) Это не голод и не непосильная работа, это не разлука с близкими, это не жара и не холод. Ничто так не страшно, как лишение сна, когда сна требует организм!
Хор был именно такой пыткой. Страшно хотелось спать, но нельзя было даже виду показать, что ты засыпаешь или что тебе скучно.
Поэтому в хоре я больше всего любила песни, в которых была энергия, веселые и задорные. Я просыпалась от таких песен, как «Марш энтузиастов», «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!» или «Я люблю тебя, жизнь». Но как только мы затягивали «Стоит над горою Алеша…» или «Журавли», сон тоннами наваливался и на мой мозг, и на мои веки, и на мой язык… Хотелось только одного – умереть. Чего я только не изобретала, чтобы, заснув, не рухнуть прямо на сцене. Щипала себя, представляла картинки из песен, придумывала себе и Алешу, и журавлей, и умерших солдат! Господи, молила я, ну сколько можно петь об одном и том же, уже нет сил ни думать об этом, ни представлять…
Но наш репертуар не менялся годами.
Спустя годы после секты, когда я уже стала взрослой, и перестройка была в самом разгаре, я случайно услышала записи с немецкими фашистскими маршами. Меня тогда потрясло, насколько похожи они на те патриотические песни, которые исполняли мы. Слушая эти марши, я обнаружила в себе тот же эмоциональный подъем, какой испытывала в детстве, исполняя в хоре советские песни. В них была такая же энергетика, задорная и уютная. Поразительно, что энергетика фашизма и нацизма так напоминает советскую и коммунистическую. Это как инъекция счастья через уши прямо в мозг.