Секта в доме моей бабушки

Почти через год после того, как я вышла из секты (мне исполнилось четырнадцать), моя мама вышла замуж за человека, который активно сотрудничал по научной части непосредственно с моей бабушкой в ЛНИВЦ (Ленинградский институт информатики и автоматизации Российской Академии наук). Он оказался из семьи советских функционеров и сам потом работал в составе ельцинского правительства. Так я познакомилась с тем, в каких условиях живет партийная и чиновничья элита страны.

Роль хлорэтила

Но каким же образом «метод Столбуна» делал людей счастливыми? И какова в этом роль хлорэтила?

Поделюсь своими мыслями.

Спустя годы после моего выхода из секты я специально иногда туда ездила – не только потому, что там продолжали жить мои бабушка и дядя, но чтобы посмотреть на все со стороны, чтобы разобраться в себе, в своем отношении к этому явлению.

Каждый раз, когда я там оказывалась, меня шокировала разница между благопристойным антуражем и ужасным закулисьем. Не увидев всего своими глазами, представить это себе довольно трудно.

Людей там – вне зависимости от возраста – специально помещают в наихудшие, просто чудовищные условия, что физические, что психологические, а потом воздействуют наркотическим веществом хлорэтилом, вводя их в состояние эйфории. Будучи ребенком, я, конечно, этого не понимала и не могла осознать. Но впоследствии мне бросалось в глаза, что все члены коллектива выглядят слишком уж радостными и счастливыми. Натужные улыбки, странный, неестественно яркий блеск в глазах, яркий румянец – практически экзальтация. Про блеск и румянец там постоянно говорили как о важнейшем свидетельстве психического здоровья, поэтому все за ними буквально гонялись, пытаясь достичь любыми способами: лишь бы никто не заметил, что тебе, например, взгрустнулось.

Доктрина не допускала никаких негативных эмоций, ни при каких обстоятельствах.

Впрочем, в истории российского общества насилие и подавление личности всегда были нормой. Возможно, поэтому люди, примыкавшие к секте, этому даже не сопротивлялись и до сих пор не считают это чем-то неприемлемым. Но почему мы тогда не курили, предположим, марихуану? От нее люди тоже впадают в эйфорию.

Любовь

Еще один вывод, который я сделала: нет в жизни ничего важнее человеческих отношений. Именно их не ценили в секте – и рушились семейные, дружеские, любовные связи.

Теперь я часто говорю о любви. Никогда прежде я столько о ней не рассуждала. Мне казалось это смешным, нелепым. Пустой тратой времени. Зачем о ней говорить? Какими словами? Это как в любовных романах? Какая пошлость. И мещанство.

Пока писала эту книгу, были с дочкой в магазине, и при выборе рыбы у меня возник вопрос к мужу (он норвежец, поэтому рыбу обычно готовит сам). Я фотографирую упаковку, посылаю мужу фотографию и пишу: «Дорогой, этого достаточно? Люблю тебя». Дочь заглядывает мне через плечо:

– Мам, а зачем ты это пишешь…

– Что?

– Ну вот это все…

– Это очень важно, доченька. Я всегда стараюсь так писать, даже если очень тороплюсь, даже если это кажется неуместным. И он всегда мне так пишет. Хотя ты знаешь, как он обычно занят. Да, меня поначалу это удивляло, потом раздражало. Но теперь я понимаю, что это самое дорогое, что у нас есть. А самое дорогое надо лелеять каждый день, каждый час, каждую минуту. Как будто это капризный цветок, который надо подкармливать только подходящим удобрением и поливать строго определенным количеством воды; и надо говорить те слова, которые он хочет услышать именно сейчас. А иначе цветок завянет и умрет. Так и с любовью между людьми.

– Понятно, мам… – выдохнула дочь.

Страхи

В секте очень много говорилось про страхи. На лечении перед слоением вопрос о страхах был таким же дежурным, как и вопрос о голосах и галлюцинациях. Это мне было понятнее, чем про голоса и галлюцинации. Каждый раз я силилась вспомнить, чего же боюсь.

Хотя сейчас, имея дело с детьми и наблюдая за ними, я задумываюсь: а способны ли они отслеживать, анализировать да еще и описывать свои страхи? Разумеется, нет. Чего ребенок может бояться? Если он психически здоров, у него, конечно, есть базовые страхи.

Я, например, помню, что ребенком больше всего боялась темноты. И когда на лечении мне задавали вопрос о страхах, я могла бодро ответить: «Да! Страхов много», – вспоминая, как я шла одна в полной темноте по улице, и мне казалось, будто за мной гонятся чудовища, которых я, в свою очередь, принимала за голоса и галлюцинации. Поэтому на следующий вопрос (о том, на сколько баллов тянут мои страхи) я радостно отвечала «на 10», а голоса и галлюцинации – «на 8». Таким образом, моя личная картинка о том, что я больная и сумасшедшая и как мне повезло, что меня теперь вылечат, в моем детском уме оказывалась завершенной. Все становилось на свои места, казалось логичным и не вызывало никаких вопросов.