Секция плавания для пьющих в одиночестве (СИ)

Каждый раз, когда кончались деньги, а Ани не было рядом, работа удивительным образом сама находила Мару, как плесень в его ванной комнате находила сырые щели и трещины для размножения. Он, впрочем, никогда не был слишком рад работе. Обычно ему нравилось состояние, в которое приводило его безденежье и пустые карманы, — почему-то он особенно чутко ощущал свободу только когда страдал. Мара всегда был фанатичным бездельником, он им родился. А теперь, когда собственная жизнь не представляла для него ценности, он ни секунды не раздумывая готов был пожертвовать и оставшимся комфортом, только бы не искать работу. Устройство собственной жизни его не интересовало; это было как будто ниже его достоинства, он не видел смысла в самих попытках что-то предпринять. Короче говоря, Мара считал себя фаталистом.

К счастью для него, как и для многих других бездельников, в России пока еще можно было прожить вообще без денег: например, не оплачивать коммуналку годами (в первую очередь самым злостным должникам отключали телефон, а на случай отключения света можно было в крайнем случае воспользоваться свечами, которые хранились «на черный день» на родительских антресолях любых, особенно самых бедных российских квартир).

В общем, когда кончались деньги, нужно было только переждать голод первых и самых тяжелых дней. Бывало, в темноте, кутаясь в одеяло, Мара мечтал о хрустящих куриных крыльях полковника Сандерса или о двух поджаристых котлетах, зажатых между мягкими булочками «Биг-Мака». А ведь мяса он давно уже не ел — он отказался от него по этическим соображениям. Но в первые сутки голодовки всегда мечтал о чем-то для себя запрещенном: ему хотелось насыщаться, как первобытный человек, вгрызаясь зубами в плоть и обгладывая кости. Это был настоящий, истинный голод, который как будто очищает не только внутренности, но и мысли (хотя это впечатление и обманчиво, ведь даже в анорексии может иногда примерещиться воздержание, извращенная духовная худоба). Иногда Мара уступал в схватке со своим голодом и рылся ранним утром по кухонным шкафам, чтобы пожарить какие-нибудь постные лепешки на воде. Но стоило набить желудок этой безвкусной дрянью, как голод вскоре возвращался снова, и отсчет приходилось начинать сначала. Но Мара знал, что вскоре тело все же сдастся, уступит, когда желудок окончательно опустеет, и тогда его захлестнет волной сонливости и полного безразличия. Именно это состояние пустого желудка и головы нравилось Маре: он мог часами лежать неподвижно, без сил, раскинувшись на матрасе, и думать, думать, ни о чем не переживая, просто уставившись в потолок.

Но теперь все было по-другому. Играла музыка, и заслушанные до дыр песни оставляли в пустой голове предсказуемый и отчетливый след, с небольшим запозданием, как линии за самолетом в ясный день. За дверью комнаты выл голодный кот, изредка попадая в тональность. Мара лежал с любимым перочиным ножом в руке, ковыряя полусознательно уголок прислоненной к стене незавершенной работы (особенно неудачной, которую он не хотел видеть), и все его мысли в этот момент занимала Лиза. Мара надеялся, что она снова даст о себе знать. Больше недели они уже вели диалог (в последнее время — не такой насыщенный), и Мара ждал ее сообщений, и сердце его билось чаще от постоянного ожидания, даже когда он лежал мертвецом на подушке или скользил по полу в коридоре, на кухню и обратно.

В общем, бездействие вдруг потеряло для него свою прежде бесспорную ценность, ожидание ответа не могло иметь ничего общего с мечтательной скукой. Мара готов был поставить под сомнение даже свое одиночество и раздумывал над чем-нибудь дерзким, отчаянным: например, он мог бы предпринять вылазку, поехать к Лизе, если удастся достать денег; посмотреть на санаторий, о котором она писала так много плохого и чуть-чуть хорошего, но главное, конечно, встретить ее и увидеть ее черный взгляд, как бархатный мох в лесу лунной ночью, чтобы убедить себя, что, не видя этого взгляда, но постоянно думая о нем, слишком преувеличил его красоту и силу…

Возможно, именно эти планы, такие далекие от его обычных ленивых мечтаний, дали ему сил выбраться из скорлупы сонных дней. «Достать денег, срочно достать денег», — думал Мара, лежа на продавленном матрасе в окружении пустых бутылок.

~ ~ ~

В конце первой недели ноября ему как раз написал бывший одноклассник и предложил работу. В другой раз Мара бы наверняка отказался. Приятель был коротко стрижен, слегка полноват, с выдающейся вперед массивной челюстью, как у Джорджа Вашингтона; он был громок, позитивно настроен и в целом неприятен Маре.

Мара его не помнил, хотя позже все-таки вычислил его по подбородку на фотографии в выпускном альбоме. За какой партой он мог бы сидеть, хорошо ли учился, угощал ли Мару жвачкой на школьной экскурсии? Мара не мог вспомнить — прошлое с тревожной скоростью уносилось от него прочь, а он будто бы стоял, брошенный, без багажа на обочине жизни.