Секция плавания для пьющих в одиночестве (СИ)

Лиза попыталась представить себе приезд Мары и одновременно представляла смерть старика; она решила, что непременно встретит гостя завтра у ворот, чтобы его точно пустили внутрь. Проходя под деревьями, она закрыла глаза; ей мерещилось, как Мара появляется издалека, поднимается на холм как раз в тот момент, когда эти ворота будут широко открыты, чтобы выехала «Газель», в которую будет погружено складное кресло старика с ее этажа. Но даже в это горько-приятное, волнующее видение вторгсся брат Ваня: он стоял неподвижно в кустах рябин у декоративного озерца и наблюдал за Лизой.

От этого видения у нее закружилась голова. Она открыла глаза и замерла в конце тропинки, удержавшись за спинку холодной скамейки, чтобы не упасть. В тихую воду пруда медленно опускался снег.

~ ~ ~

Внезапно и просто все было решено. Тем же вечером Мара уже собирался в дорогу.

Он пересчитал деньги: того, что оставалось с подработки у школьного приятеля, вполне хватало на билеты туда и обратно и, возможно, еще на такси от станции. Но проверив по карте расстояние от станции до санатория, Мара решил, что три километра сможет пройти и пешком, а часть денег лучше потратит на бутылку вина — ему хотелось сделать Лизе подарок. Она же писала, что предпочитает красное?

Поздно вечером Мара вышел из дома. В супермаркете перед закрытием Мара долго расхаживал по рядам, разглядывая полки с дешевым спиртным и подсчитывая в уме, что он может себе позволить. За пять минут до одиннадцати Мара уже отчаялся подобрать что-нибудь хорошее и решился взять хотя бы литровый бумажный пакет «Чиосана» по скидке и пачку дешевых сигарет.

Несколько раз он, как школьник, проходил мимо стенда с презервативами. Продавщица с неприятной ухмылкой следила за ним. Мара притворился, что выбирает шоколадный батончик.

Позади него в очереди стоял высокий неестественно худой мужчина в плаще и в широкополой шляпе. Казалось, у него не было плеч. Украдкой Мара следил за его отражением в выпуклом зеркале над кассой, и ему показалось, что густая борода мужчины шевелилась наподобие осьминожьих щупалец. Мара вспотел от страха. Кассирша спросила у него паспорт, и Мара долго раскрывал его дрожащими руками.

— Это все? — спросила она, как ему показалось, с кривой усмешкой.

— Нет, еще вот это.

Мара неловко бросил на ленту шоколадный батончик. Он был уверен, что сильно покраснел.

Ему не хотелось смотреть ни на кассиршу, ни на мужчину сзади; он боялся, что они пристально его изучают, обмениваются многозначительными взглядами, как будто могут увидеть Мару насквозь и раскусить его неполноценность. Ему самому не хотелось наблюдать себя со стороны: он почувствовал, как жалко дрогнули атрофированные мышцы его лица, как мельтешили в воздухе его скрюченные пальцы, пока он протягивал деньги…

Мара выскочил на улицу, думая только о том, как бы поскорее забыть об этом неприятном столкновении с реальностью. Кажется, впервые ради девушки (вообще, ради кого-то, кроме себя) он тратил последние деньги, боясь подумать о том, что будет с ним на следующей неделе. Только он знал цену последней тысяче рублей: они стоили ему душевного равновесия в самом ближайшем будущем, они стоили ему голода и страданий, — он это осознавал, — это были его «дары волхвов» из рассказа О. Генри: картонный литр красного пойла по скидке, жалкая конфета и билеты на электричку были сейчас, в эту минуту, его жертвой девушке, которую он даже не знал. И все это могло бы сойти за пустяк, забыться глупостью и мелкой тратой, не будь он самим собой, Марой Агафоновым, эгоистичным и ленивым тунеядцем. (Хотя Мара все же не был наглым эгоистом; он был эгоистом наивным, эгоистом-агностиком, вечно колеблющимся: он не уверен, видит ли он самого себя богом или в «боге» находит себя). И он думал, что никто, конечно, не вспомнит об этом жалком магазинном позоре, кроме него самого; он унесет его с собой на дно, в могилу, и за него же Маре будет стыдно, потому что рано или поздно весь этот день станет всего лишь очередным напоминанием о его нищете и слабости.

Конечно, на улице его никто не преследовал и не поджидал: улица была пуста. Но Мара был так взволнован, что до самого дома шел как-то крадучись, вжав голову в плечи. Из-за своей самовлюбленности даже в ущерб себе он не мог бы подумать, что был миру безразличен: и кассирше в продуктовом, и мужчине в очереди, да и вообще, всем вокруг.

Ночью Мара специально лег пораньше, но проворочался до трех часов, переживая, как все завтра пройдет. «Что мы будем делать? Что я ей скажу, когда наконец увижу? Нахрена я вообще все это затеял?»

Ночь, а точнее ее мрачная кульминация (приблизительно с часа до трех), — время сомнений и вопросов без ответов. Несколько раз он переворачивал подушку и крутился под одеялом, словно пытаясь вытряхнуть из себя ненужные мысли. Когда Мара наконец заснул, ему снились кошмары.

Утром он проспал будильник и выскочил из дома не причесавшись, чуть не оставив на придверной табуретке ключи.