Селфи на краю (СИ)

Юля висела на стволе сосёнки, словно на турнике. Она подтягивалась на руках, пытаясь вскарабкаться на пригорок, но ступни соскальзывали, и Юля снова и снова повисала над обрывом. Хилая крона подпрыгивала, словно головка игрушки-болванчика, и маленькая фигурка беспомощно болталась над водой. Ларс, несколько мгновений назад желавший этого, застыл в ужасе. Захлестнувшая его ярость вмиг угасла. Монстры прошлого и настоящего, терзавшие его, померкли и отступили: не было ни злобы, ни ненависти, была лишь хрупкая человеческая жизнь, метавшаяся на краю.

И Лавров бросился к обрыву. Цепляясь за торчащие из земли корни, он стал карабкаться вверх. Мокрые корни скользили и царапали руки. Взобравшись на пригорок, он метнулся к сосёнке, но поскользнулся и упал. Боль от острого камня, попавшего под колено, пронзила ногу, и Ларс, стиснув зубы, пополз на животе. Мокрая трава лезла в глаза и колола щёки. Сквозь шум дождя послышался хруст сломавшегося деревца…

Ларс наконец добрался до обрыва. Небо сверкало и грохотало так, что, казалось, мир вот-вот лопнет под напором стихии. Он с ужасом глянул вниз. Надломленная сосёнка ещё выдерживала Юлю, но тонкий ствол трещал, готовясь переломиться пополам и обрушиться. Одной рукой она пыталась дотянуться до выступающего корня, но он был слишком высоко. Ларс схватил её за волосы и с силой рванул вверх. Юля собрала последние силы, и, цепляясь за тонкие молодые побеги, оттолкнулась от торчащего из земли корня и влезла на пригорок. Сосёнка с прощальным хрустом переломилась надвое и повисла, держась на тонком лоскутке своей древесной кожи. «Ветер сломается, ветер спасёт…» — промелькнуло в голове Ларса.

Дождь стал стихать, и гроза, уходя всё дальше, напоминала о себе лишь редкими раскатами. Вскоре и они смолкли. Солнце пробилось сквозь облака, мягко позолотило их, и лес, облегчённо вздохнув, отозвался бойким сорочьим стрекотанием. Ларс тупо разглядывал надломленный ливнем стебель репейника. Он плавал в маленькой нише, наполненной водой, и чудом уцелевшая божья коровка, добралась до торчащего из воды листка, расправила крылышки и взлетела. Сейчас Ларсу больше всего на свете хотелось лишь одного: чтобы всего этого не было.

Юля, бледная и промокшая, сидела, обняв коленки руками. Её била мелкая дрожь, мокрые волосы прилипли к щекам, по лицу текли грязные капли. Когда Лавров подошёл к ней, она лишь втянула голову в плечи, ожидая удара. Он помог ей подняться. В ответ Юля взглянула на него с мольбой, но не так, как прежде, а с долей раскаяния и вины, и Ларс впервые почувствовал жалость к ней, однако ненависть, почти остывшая, не спешила покидать свой трон.

Ларс вынул из кармана Юлиной куртки смартфон и швырнул его в воду. Послышался стук металла о камень и плеск воды.

— Пошла вон, мразь.

Лавров произнёс эти слова, отчеканивая каждую букву. Тяжесть в груди ослабла, и Ларс вдруг с удивлением обнаружил, что язык больше не заплетается. Юля продолжала стоять.

— Уходи, — повторил Ларс. Его голос стал мягче.

Бывшая мстительница всхлипнула и стала медленно спускаться вниз. Вскоре она совсем скрылась за пригорком. Голубой карьер заблестел в лучах выглянувшего солнца. Из-за камышей выплыла жирная утка и принялась теребить клювом водоросли. Ларс снова почувствовал боль в груди. Теперь он понимал, что предал этот парк и не только его. Он предал всё, что было для него свято: отца, его сломанную расчёску и прожорливых колибри.

Ларс в изнеможении лёг на траву. Растоптанная гордыня, словно тонущее в жидком металле кольцо всевластья, упорно не желала плавиться и идти ко дну. Жалость к себе — её преданная союзница, готовилась завладеть его сердцем. Всемогущий кукловод валялся на земле грязный и раздавленный — жалкий, как сломанная марионетка. А ведь когда-то он был по-настоящему счастлив, и счастье было лёгким, простым, самим собой разумеющимся. Потому он и не замечал его. А может быть, умение быть счастливым — это такой же талант, как пение, танцы или живопись? Увы, ни мать, ни Юля, ни Дана им не обладали. И мать, даже если вдруг превзошла бы всех, кому так завидовала, всё равно не рассталась бы со своим вечным недовольством. Так Сашка, даже сумев достичь музыкального олимпа, несмотря на это сохранил на лице выражение вечного упрёка всему миру. Люди подсаживаются на страдание как на иглу и передают его друг другу: мать Даны наградила им дочь, Дана передала его Ларсу, а он — всем остальным.

Ларс предал всех и самого себя: он мог бы сделать многое, или просто полюбить жизнь такой, какая она есть, но не захотел. На что он тратил жизнь? На вечную погоню за чувством фальшивого триумфа. Не обладая способностью быть счастливым, он заменил её суррогатом, жестокой, дешёвой игрой, но играть пришлось по чужим правилам. Ларс не умеет быть счастливым. А если так, то не проще ли прекратить всё разом? Тогда, быть может, мать вспомнит о том, что он тоже её сын, отец поймёт свою ошибку, а Сашка наконец осознает себя ничтожеством. Они поймут, вспомнят и осознают. Но будет поздно.