Сэлинджер

Джин Миллер: В какой-то момент он попросила меня переехать к нему. То письмо не сохранилось. Я показала то письмо моему приятелю, парню из Амхёрста. Я никогда и ни за что не переехала бы к нему потому, что мои родители жестко контролировали меня. Но я размышляла о такой возможности. И чувствовала, что никогда бы там не выжила. Я там бывала. Я понимала, чего от меня ожидают, и это было бы весьма нудной жизнью, а я была слишком испорчена, слишком избалованна. Я была слишком эгоистична для того, чтобы воспринять это приглашение всерьёз.

Я начала поклоняться ему, хотя «поклоняться», пожалуй, слишком сильное слово, но ведь я еще была молода. Мои чувства к нему не имели никакого отношения к его внешности. Я поклонялась его могучему, блестящему уму. Силе его характера. Его пониманию правильности и неправильности вещей. Способу, которым следует смотреть на вещи. Он был очень убедителен. И никогда не говорил о людях.

Боюсь, вы сравниваете с ним других людей, которые появляются в вашей жизни и уходят из нее. Его глубина и его любознательность. Его – я собиралась сказать «обаяние», но не знаю, действительно ли у него было обаяние. Его знания. Поскребите это слово. Его мудрость. Я знаю людей, приближающихся к этому, но не вполне дотягивающих до уровня Джерри. У меня был замечательный муж, который приближался к этому уровню. Но хочу сказать, что нет смысла сравнивать.

Был очаровательный человек, которому я, кажется, нравилась, и, по-моему, в одном из писем он говорит, что мы поставили друг друга на пьедесталы. И если из нас должно что-либо получиться, то нам надо избавиться от этих пьедесталов, на которых мы просто исполняем какой-то танец, нисколько не сближаясь. Нам обоим надо было упасть с пьедесталов. В противном случае брак был немыслим.

Он никогда не рассказывал мне о своих уязвимых местах. Мы не были страшно близки. Я не считала, что вместе с ним составляю боевую единицу, противостоящую миру. Такую единицу я составляла с мужем. Я благоговела перед ним. С ним я лишалась дара речи. Я боялась всего. Он был там, высоко, а я была здесь, внизу. Я действительно не знаю, что такого могло привлекать его во мне.

В памяти Джерри Сэлинджера я всегда находилась на том пирсе в Дейтона-Бич, а я начинала меняться. Он написал об этом изменении. В другом письме он продолжил эту тему и сказал, как, в сущности, мало он знал меня. Были большие части моей личности, о которых он не знал.

Я выросла и из маленькой девочки стала молодой женщиной. По мере того, как я развивалась, развивались и мои чувства к Джерри. Полагаю, он считал меня намного более умной, чем я на самом деле была. Я не говорю, что я глупа. Я говорю лишь то, что, по-моему, я не была той тонкой натурой, какой он меня считал. Я просто нутром это чувствовала. И во мне не было ничего, что пыталось бы стать такой, какой он меня считал. Я была женщиной и старалась выглядеть как можно лучше, и когда я встречалась с ним, я старалась так, как только могла. Обычно мы встречались на Блитморе под часами, или же он водил меня в Пальмовый зал в отеле «Плаза», куда я любила ходить, будучи ребенком. Однажды он сводил меня как маленькую девочку в Пальмовый зал послушать скрипки и попить чая с сэндвичами.

Джин Миллер в восемнадцать лет.

Или же мы шли в театр. Помню, как-то видела на сцене Лантов. Не помню, в какой пьесе. Тогда-то он и сказал мне: «Не хочешь ли стать актрисой? Думаешь ли о том, чтобы стать актрисой? Думаю, тебе, пожалуй, стоит подумать о том, чтобы стать актрисой».

Он водил меня в клуб Stork. Это было очень весело. А еще мы несколько раз ходили в «Голубой ангел» послушать музыку. Отличная атмосфера и вокруг – выглядевшие прожорливыми люди, поедавшие жирные стейки, курившие сигары и много пившие. Складывалось впечатление, будто находишься в важном месте. Я была женщиной. Он ухаживал за мной. И мы делали то, что делают встречающиеся парочки, – ходили по театрам или по ночным клубам.

Когда он впервые увидел меня, он сказал, что я разговаривала с пожилой леди. И я зевнула, но подавила зевок. Именно это делает Эсме в рассказе, когда она поет в хоре[269]. Он сказал мне, что не смог бы написать этот рассказ, если б не встретил меня.

Но он никогда не говорил, что влюблен в меня. И не всегда приезжал в Нью-Йорк, чтобы увидеться со мной. В одном из писем он писал мне, что дал себе обеты. Он должен писать в Корнише, и он писал что-то целую осень, что-то, наполненное осенними мыслями, прямо сейчас, а в подробности он вдаваться не мог. В письме он сказал, что в данный момент он должен казаться неромантичным, и что у меня есть полное право приказать ему броситься в озеро и уйти с кем-нибудь менее невротичным.

Ему надо было заточить себя в какое-то одиночное заключение. Не знаю, действительно ли Джерри Сэлинджер любил природу. Думаю, что он, вероятно, стал любить природу, но единственное, что ему хотелось делать, это писать. Он уходил куда-нибудь, чтобы писать, туда, где, по его мнению, ему будет удобно писать, и это был его обычный порядок работы.