Селинунт, или Покои императора

Вдруг что-то другое привлекло его внимание. Сейчас произойдет нечто такое, что ознаменует собой начало всей этой истории. В тридцати шагах от него стоит Сандра. «Вот тогда я и увидел ее в первый раз!» Он заметил ее в конце галереи, она тоже застыла перед витриной, каждый предмет на которой он помнил наизусть, — Achemenian gems, Hellenistic period, Etruscan and italic period, globolo style, Roman intaglios[49] — так что мог издали представить себе каждый на своем месте, лежащий на обтянутых бархатом панно или прикрепленный металлическими скобами к стеклу.

Когда состоялась эта встреча, Жеро, конечно, еще не знал, какие необычайные последствия она будет для него иметь и какую роль эта девушка призвана сыграть в его жизни. Он восхищался Атарассо, но ему ни разу не удалось к нему подступиться. То, что пятью годами позже она стала связующим звеном между ним и этим выдающимся человеком, придает той встрече постфактум характер знамения.

Образ ее, запечатлевшийся в его памяти, такой, каким он его описал (или, может быть, выдумал), действительно, трудно отделить от окружавших ее украшений, ставших — но это он поймет только позже — некими вещими знаками, которые должны были пробудить в нем осторожность. Отражаясь в стекле, тело Сандры издали казалось сплошь покрытым сказочными трофеями: тирс Диониса на уровне плеча, антилопы, орлы, грифоны, обрамлявшие лицо, Зевс-Аммон, прицепившийся к груди и скользнувший вдоль бедра в разрез юбки, лев, занозивший лапу и протягивающий ее Эросу. Все это больше было похоже на мираж или предостережение, чем на ощутимую реальность.

Именно это наложение столь поразило его. Сандра стала прежде всего идолом, увешанным ожерельями, фибулами, императорскими печатями. Самое сдержанное по сути и по форме искусство на мгновение согрелось теплом живой плоти, оживив символы, скрытые плотной завесой времени. Этот образ останется в памяти Жеро неизгладимым, но и непроницаемым под грудой тайных смыслов.

Наверное, это длилось всего несколько секунд. Сандра уже отделилась от собственного отражения, обогнула большую витрину в центре ротонды и прошла мимо Жеро, даже на него не взглянув. Решетка закрылась. Ее шаги раздались на лестнице, потом стихли в галерее бюстов на первом этаже.

Когда они снова встретились пятью годами позже, Сандра отрицала, что приходила в тот день в зал медальонов, утверждая, будто находилась тогда в Иране с отцом и что вся эта встреча в глиптотеке была полностью выдумана Жеро. Но он не отступился от своих слов. Почему же он тогда не пошел за ней следом? «Я подбежал к решетке, но ее было не открыть. Охранник куда-то делся, а когда он пришел, ее уже было не догнать. Я увидел ее снова лишь несколько лет спустя, за рулем «Остин-Мартин», из-за которой я чуть не лишился ноги. Если б не было там этой решетки с электрическим запором, которым мог управлять только охранник… Если бы я закадрил ее в тот день, все было бы сказано, мы бы к этому больше не вернулись. Ничего бы не случилось…»

Но через какое-то время он опроверг сам себя: «Думаю, что это бы все-таки случилось… не могло не случиться…»

Он как будто совсем проснулся. Взял стакан воды, который я ему протянул. Выпил, снова откинулся на спину, глядя в потолок: «Я часто мечтал о том, чтобы окончить свои дни в больнице для птиц…»

* * *

Он снова видит ее: окутанная тенью, в руках фонарь, который она подносит к его лицу. Сивилла, а не весталка, хотя еще далекая, недоступная, киммерийка, о какой обычно не помнят художники, — жестокая, ненасытная, vagina dentata![50] Он вскрикивает…Если бы в тот момент, когда я понял, что они оставили меня одного в этой крепости из розовых кирпичей, закопченных пожарами, кострами, празднествами и бунтами, забрав с собой нелепое чудовище, раскормленное мной за эти недели, — рукопись казалась мне совсем сырой, незаконченной, — если бы тогда она оказалась передо мной, я набросился бы на нее и, наверное, задушил. Но она удрала вместе со стариком прямо в аэропорт. Ничто из того, что замышлялось, не просочилось в комнатку над крышами, выходившую на дозорный путь castello,[51] которую я занимал. Меня так хорошо упрятали в этот чулан, обитый старой тисненой кожей (было такое впечатление, будто целая стая котов точила об нее когти), между колченогим столом, заваленным бумагами, — я еще не знал, что их бессовестно похитят, — и кроватью с лохмотьями балдахина, на которой я лежал целый день, поджидая ее и глядя в потолок. Только она знала все входы и выходы. Но это не вызвало у меня никаких подозрений. Когда мы поднимались посреди ночи и шли прогуляться по пустынным улочкам городка, прилепившегося у подножия этих стен, и нам было нужно, спускаясь, преодолевать все эти препятствия, я считал, что лучше положиться на ее инстинкт и чувство ориентации. Уверенный, что возьму свое, когда мы выйдем наружу, я просто шел за ней следом.