Селинунт, или Покои императора

…Я снова увидел Гаста. Он ничуть не изменился, в общем, не так сдал, как я мог себе представить по описанию парня из мотеля, даже совершенно оправился после приступа. Черт его знает, как эти мастодонты умудряются снова вернуться в строй. Я ожидал увидеть его в инвалидной коляске, или простертым на постели посреди оловянных солдатиков, в лучшем случае ковыляющим на костылях, волоча свою омертвевшую половину и не зная, что с ней делать; но нет, все у него действовало, и ткани, и мышцы, и кровь в них не застаивалась. Никаких париков, никаких вставных челюстей. Свежевымыт, свежевыбрит. Оставалось только, чтобы он врезал мне кулаком в живот — проверить, держу ли я удар. Он, наверное, ликовал. Он видел, что я обалдел от того, что он в такой форме, способен дать фору всем этим хрупким зубрам, юным бизонам, изнемогающим под тяжестью своих грив, — да он, пожалуй, и не знал об их существовании. В общем, что ему хоть бы хны!.. Когда Америка не убивает своих стариков до достижения ими сорокалетнего возраста, она бальзамирует их навеки вечные!.. И тотчас пошли приказы, обычное представление. Он мне дух не давал перевести. Для начала спросил, голоден ли я и не соглашусь ли перекусить с ним за компанию. Ленч так ленч! Мы тем временем уселись перед двумя большими стаканами виски. Поскольку он жил один в огромном доме с одной-единственной парой слуг, прошлое как будто не довлело над ним: он не поддавался натиску всех этих теней, от которых мне не удавалось отмахнуться. Выставив за дверь всех невесток с их потомством, он здорово пошел на поправку. Рука его не дрожала, когда он подносил стакан к губам. И обедал он с неизменным аппетитом. Теперь это было предметом его гордости. Потом мы перешли в библиотеку, и он, не дав мне времени пробежать глазами по стеллажам, налил и протянул мне стакан коньяку. Потом извлек из кармана замшевой куртки старую обкуренную трубку и выпустил мне в лицо клуб дыма. Мы сидели на этих кожаных диванах, словно два почетных члена самого закрытого клуба — вероятно, самого ксенофобного во всей округе. Гаст не задавал мне вопросов: им не было места в его монологе. Как я жил все это время, кочуя то тут, то там, и что намеревался делать теперь, когда вернулся, — ему на это явно было наплевать. Что денег у меня негусто — это должно было сразу броситься ему в глаза. Но и что я приехал не за тем, чтобы вытянуть денег из него, — это он тоже знал. Бескорыстен! Хотя Ники тоже заявляла о своем бескорыстии, она, по крайней мере, чудовищно нуждалась в деньгах, что вынуждало ее клясться в верности. Ники была членом клана. Я — нет. Ники могла сколько угодно трубить во все концы, что я самый одаренный на свете мальчик, что я добьюсь успеха во всем, за что ни возьмусь, — он никогда в это не верил. Для него я был другим, совершенно чужим: мальчиком без корней. Даже в этот момент я в его глазах обладал не большим весом и значимостью, чем дубовый или кленовый листок, обнаруженный между страниц случайно открытой книги. Зато ему бесконечно важно было убедить меня в том, что он еще хоть куда, по-прежнему разъезжает на машине, не последний человек среди почетных горожан, а друзья все так же приходят его навестить.

Лучший способ держаться молодцом — это крепко держаться за настоящее, а не терзаться сожалениями, не так ли?.. Продав свое дело («с этих предприятий местного значения никакой прибыли… поддерживать их — чистая филантропия…»), он умело вложил свои деньги. По его собственным словам, рынок ценных бумаг он знал как свои пять пальцев… Все ли мне понятно? Удается ли мне следить за нитью его рассуждений?.. Мне было все понятно: клан отныне превратился в легенду, а Гаст со всеми своими миллионами — в одинокого человека.

Его одиночество могло показаться Жеро справедливым наказанием. В конце концов, это дело Гаста притворяться, будто он сам верит тому, что говорит, и пытаться убедить племянника, будто он чувствует себя как нельзя лучше и никогда не был более счастлив. Было все-таки что-то жалкое в его упорстве. Предаваясь всем этим излишествам, Гаст, вероятно, нарушал предписания врачей. И этот странный монолог явно был вызван не столько его желанием что-то доказать, сколько опасением, что им придется вспомнить определенные темы, определенные лица. Порой он останавливался посредине фразы и выходил, чтобы, как он говорил, размять ноги, но на самом деле, наверное, чтобы полежать или принять лекарство. Когда Гаст думал, что на него никто не смотрит, то усилие, какое ему приходилось делать для координации движений, пробуждало в нем тревогу, словно он вглядывался в партитуру, которую вдруг стало сложно разбирать.

Гаст несколько раз в день заставлял себя совершать прогулки, но никогда не удалялся от дома. Жеро смотрел, как он ходит под деревьями, огибает цветники, тычет палкой в кучу компоста — высокий, немного кургузый силуэт в чересчур узкой одежде, отчего в его походке появлялась какая-то нерешительность, почти робость, словно все это буйство красок, огромные тени, усыпанные солнечными пятнышками, не подпускали его к себе.