Село милосердия

После их давней встречи у Днепра Гришмановский неожиданно столкнулся с Фесенко в Кучакове. Боец попал сюда, как и сотни других. Своих в Борисполе Фесенко не нашел. Был определен комендантом в сводный батальон, который бросили в бой под Артемовной. Солдат был ранен и серьезно контужен. Попав в Кучаково, он довольно быстро оправился от контузии и взялся помогать младшему лейтенанту Крутских в уходе за ранеными, но лучше всего проявил себя в качестве снабженца.

— Рад за тебя, Иван. По делу пришел? — спросил у бойца Гришмановский.

— Так точно. Врач меня послал.

— Крутских, что ли?

— Он самый. Вы не думайте, младший лейтенант врачует по всем правилам, с большой пользой для людей…

Гришмановский уже знал о «высокой» медицинской квалификации Крутских, но солдаты, размещенные в детском саду, в него верили, а заменить было все равно некем.

— За чем же тебя твой начальник послал? — спросил Гришмановский как можно строже.

— Бинты кончаются. Не позычите?

— У нас, к сожалению, тоже не густо, но поделимся. Загляни в кладовую, там Варя Соляник командует. Скажи, что я велел дать вам немного перевязочного материала. Да передай своему доктору, чтоб экономней его расходовал. Взять-то неоткуда.

Боец ушел, оставив в душе Гришмановского теплое чувство. Не будь у него таких безотказных людей, трудно было бы поддерживать в госпитале даже элементарный порядок. И что бы там ни писали в медицинских учебниках, какие бы ни предписывали бывшие его профессора в академии нормы поведения, у них создан и функционирует самый настоящий военно-полевой госпиталь, где раненые в тылу фашистских войск получают необходимую помощь.

Гришмановский, а за ним дежурившая ночью Софья Батюк и совсем еще девчонка Софья Лукаш медленно пошли между рядами лежащих на полу раненых. Помещений катастрофически не хватало: во всех трех зданиях школы набиралось едва с десяток комнат, в которых лежали теперь самые тяжелые.

В классах, именовавшихся палатами, где девчата совсем недавно сидели за партами, стоит какая-то особая, ни на что не похожая тишина. И спокойно вроде бы с виду. Ну, вскрикнет кто-нибудь в беспамятстве, забормочет невнятно или застонет протяжно — и снова тихо. Лишь дышат натужно, словно все разом тяжелый воз в гору тащат… Но главное — лица: осунувшиеся, напряженные, обострившиеся.

Рядом лежат пожилые, убеленные сединой мужчины и совсем безусые юнцы, смуглые, красивые горцы и светлоглазые прибалты, крупные, плечистые сибиряки и скуластые казахи. Все разные, но удивительно схожи. Словно надели одинаковые маски… Губы растрескались. Кожа на лицах обветрена, в багровых пятнах. Брови опалены… Раненые словно к чему-то прислушиваются. Война, что ли, в них вошла?

Фронт ушел далеко на восток. Уже и отзвуков канонады не слыхать. Потому и тревожно, муторно на душе: что дальше-то? Кругом ведь враг!.. В любой момент фашисты могут нагрянуть в село и учинить жестокую расправу. И не только над красноармейцами. Девчата понимают: им тоже несдобровать. Можно и жизнью поплатиться. Немало таких, как они, погибло в Борисполе, в окрестных селах. Расстреливают, вешают, насилуют….

Когда думаешь об этом, жутко становится. Лучше гнать тревожные мысли прочь, заглушать их работой. Все равно не уйдешь, не бросишь беспомощных, так на тебя надеющихся людей. От жалости завыть по-бабьи хочется. Сколько им, бедным, пришлось перенести всякого лиха. Одни глаза чего стоят. Все в них: мольба и страх, надежда и обреченность. Перехватишь такой взгляд — сердце заходится. К этому невозможно привыкнуть. Во всяком случае труднее, чем к виду открытых ран и крови, культяпкам рук и ног, к тому, чтобы обнаженное мужское тело не просто поднимать, переворачивать, а бинтовать, отбросив условности и стыдливость, это им-то, воспитанным в строгих деревенских правилах. Им, которым по шестнадцать — восемнадцать… А помочь человеку оправиться?.. Тут надо не просто через обычную девичью застенчивость перешагнуть…

Софья Батюк, считавшаяся среди парней недотрогой, никак не может забыть, как в первый раз подавала раненому судно. Ее всю перекорежило. Подруги рассказывали, зарделась, как маков цвет, каска, она же судно, в руке дрожит. И несла она ее так, словно то была граната, готовая в любую секунду взорваться. А потом, когда Софье довелось раздевать солдата догола, она даже зажмурилась, но тут же с отчаянной решимостью заставила себя открыть глаза. И стало ей сразу как-то спокойно. Она вдруг взглянула на себя со стороны. Медицинская сестра, выполняющая профессиональный долг, — этим же можно только гордиться. Значит, она на любое дело способна. Недаром ее, после ухода мужиков на фронт, Кравчук поставил бригадиром наравне с Ольгой Комащенко.