Сельская учительница

Саша Голованов шел рядом. Он был тоже весел, хорошо настроен, и Валентине показалось, будто и он ее десятиклассник, такой же шумливый и дурашливый.

— Хорошо было бы продернуть в «Соломотрясе» нынешних неудачливых рыбаков, — говорил он. — У нас готов новый номер. Можно добавить о рыбаках.

Валентина согласилась. Лиля и Ветров тоже охотно откликнулись на предложение Саши Голованова.

Конечно, может быть, не следовало трогать завуча по производственному обучению. Но что поделаешь, если в редколлегии все решалось простым большинством голосов. А это большинство решило «потрясти» и Кузьму Фокича. Лиля и Ветров изобразили его в виде рака, опустившего свою клешню в прорубь. Рыбешки заарканили разбойную клешню и тянут рака на дно для расправы. «Извините, больше не буду!!!» — гласила надпись, снабженная тремя восклицательными знаками.

В зрительном зале Дома культуры посмеялись над рыбаками, одобрительно поаплодировали авторам «Соломотряса», а на следующий день в учительской обиженная карикатурой на мужа Каваргина жаловалась директору:

— Это, Николай Сергеевич, возмутительно, учителей выставляют на посмешище всего села.

— Разве учитель застрахован от критики? — спросил Лопатин.

— Какая же это критика, Михаил Корнеевич? Это издевательство. И все дело рук Майоровой, — ответила Каваргина.

— Не понимаю, почему же Майоровой, — пожал плечами Василий Васильевич. — В редколлегии — Ветров, Голованов, Муратова…

— Бьемся за авторитет учителя, а тут на тебе — льют грязь на голову, — подала голос Марфа Степановна.

— Авторитет не наклейка, которую можно прикрепить каждому, — заметил историк Назаров.

— Марфа Степановна, вы сами видели вчерашний «Соломотряс»? — обратился к завучу Василий Васильевич.

— Еще чего не хватало — смотреть всякую дрянь, — брезгливо отмахнулась та.

— Не видели… Откуда же вам известно о грязи, которую якобы льют на учительскую голову? Я лично видел, и разрешите засвидетельствовать: имя Кузьмы Фокича в световой газете не названо, его авторитет световой газетой не подрывается. А если на экране кто-то кого-то узнал, — Василий Васильевич бросил красноречивый взгляд на Каваргину, — это уж надо отнести за счет воздействующей силы искусства, которое в данном случае идет от правды жизни.

— В самом деле, товарищи, кто сказал, что в «Соломотрясе» критикуют Кузьму Фокича? Мне, например, и в голову не пришло такое, — лукавя, произнес Лопатин.

— Товарищи, товарищи, тише вы, я теперь не могу проверять в учительской тетради, — разволновалась Надежда Алексеевна. Вздохнув, она добавила: — Раньше-то спокойней у нас было.

«Да, да, раньше спокойней было», — раздумывал Николай Сергеевич. Люди работали, давали уроки, ставили оценки, равнодушно отсиживались на совещаниях и педсоветах, иногда поругивались и были, кажется, довольны всем. Учителя почти не вмешивались в жизнь колхоза: попросят — прочтут лекцию; еще попросят — пойдут агитаторами перед праздником или перед выборами; не отказывались, конечно, выйти с учениками в поле убирать свеклу и картофель. Теперь шумновато стало, то и дело вспыхивали в учительской споры, и виновницей чаще всего бывала Валентина Петровна. «Она, как искорка, сияет, светится, от нее как-то и на душе светлей», — улыбался про себя директор.

Каваргина достала свой блокнотик с привязанным огрызком карандаша и снова что-то записала туда.

Наедине Марфа Степановна с усмешечкой говорила ей:

— Вот видишь, ты защищала Майорову, а она отблагодарила тебя… Эта Майорова треплет всюду языком — разве Кузьма Фокич учитель, разве он завуч по производственному обучению… А кое-кто прислушивается.

Каваргина поджала губы. В ее зеленоватых навыкате глазах запрыгали злые чертики.

34

Вот и пришла весна, первая Валентинина сельская весна!

Отбушевали непроглядные степные бураны, оттрещали крепкие морозы. В лучах веселого солнца дружно плавились глубокие снега. На почерневших дорогах да на проталинах неподалеку от села собирались прилетевшие с юга крикливые грачиные стаи. На ночь они слетались на ветлы, что росли на берегу речки, и утром поднимали такой галдеж, что даже горластые Михайловские петухи удивленно смолкали, не в силах перекричать их.

Кончалась третья четверть учебного года. И снова повторялось прежнее — контрольные, оценки, подсчет процента успеваемости. И снова директор и завуч теребили учителей. И снова у Валентины отстающие… Правда, их теперь не семь, как было в первой четверти, а два. Две неприятных двойки! Могло быть и три, но Валентина, подобрев, поставила Тамаре Кучумовой тройку. Тамара похожа на сестру-десятиклассницу Женю — такая же беленькая, хорошенькая. Только Женя была отличницей, гордостью школы, а сестренка успевала средне, и по русскому языку у нее опять плохи дела. Она аккуратно посещала дополнительные занятия, но как только диктант или сочинение — опять досадные ошибки… Однажды Тамара со слезами на глазах пожаловалась:

— Ничего у меня не получается, Валентина Петровна.

— Получится, Тамара. Нужно стараться и верить.

— Я неспособная к грамматике.

— Глупости говоришь.