Сельский врач

Василий попросил показать ему все: инструментарий, халаты, простыни, перчатки. Он проверял каждый пинцет, каждый зажим, и по выражению лица доктора Клавдия Николаевна безошибочно угадывала: многое не нравилось ему. А тут еще Корней Лукич подливал масла в огонь своими репликами о том, что за инструментарием нет надлежащего ухода, что за такое хранение инструментов следовало бы высечь кого надо. Кого именно высечь, он не говорил, но Клавдия Николаевна понимала — речь идет о ней. Ее так и подмывало ответить ябеде фельдшеру какой-нибудь колкостью, но она стеснялась нового доктора.

С инструментарием обошлось более или менее благополучно, а когда стали проверять остальное — не оказалось резиновых перчаток, масок, халатов, не оказалось того, что так необходимо при любой операции.

— А ведь все было, было, — с болью проговорил Корней Лукич и снова бросил на старшую сестру возмущенный взгляд, как бы продолжая: «Куда ж ты смотрела, голубушка, почему допустила такое…»

— Не знаю, что и когда было, а сейчас, как видите, ничего нет, — сухо заметил Василий и вежливо обратился к Луговской: — Будьте добры, Клавдия Николаевна, поторопитесь, все у нас должно быть и как можно скорее.

Клавдия Николаевна и сама не могла понять, почему не нравился ей новый доктор. Как будто ничего плохого не сказал, но ее раздражало в нем все: негромкий голос, неторопливая уверенная походка и даже его вежливость. Уж лучше отругал бы, как это умеет делать Корней Лукич, а то «будьте добры»…

— Сегодня, Василий Сергеевич, и начнем приводить операционную в божеский вид. Коль появился хирург, значит, должна быть операционная, рабочее место, — говорил Корней Лукич, прикидывая, с чего начинать.

«Хирург, — ухмыльнулась Клавдия Николаевна, — посмотрим, на что он способен, этот хирург…»

3

Солнце клонилось к закату, и если взглянуть на избы, обращенные окнами на запад, можно было подумать, что в каждой бушует пламя пожара. Небо, как и стекла окон, казалось до красна раскаленным, и в вышине, будто плавясь на мощном огне, ослепительно ярко пылали рваные хлопья облаков.

Корней Лукич бодро для своих шестидесяти пяти лет шагал по широкой и бесконечно длинной федоровской улице. Василий, шедший рядом, замечал, с какой почтительностью приветствовали старого фельдшера встречные колхозники. Одни снимали картузы, другие останавливались, заботливо спрашивая:

— Здорово ли живешь, Корней Лукич?

Даже ребятишки, прекратив свои шумные игры и радостно поблескивая шустрыми глазенками, разноголосо кричали:

— Здравствуйте, дедушка доктор!

— Здравствуйте, внучата, здравствуйте, озорники, — ласково отзывался он и, повернув к спутнику помолодевшее, озаренное светлой улыбкой лицо, продолжал: — Ишь выросли как, а давно ли я им пуповины перевязывал.

Василий с интересом посматривал на старого фельдшера, и ему вдруг захотелось, чтобы и его вот так же встречали все от мала до велика в Федоровке, чтобы и ему кричала разноголосая детвора: «Здравствуйте, дяденька доктор», — но он шел сейчас по незнакомой сельской улице чужой и никому неизвестный.

По дороге Корней Лукич не забывал знакомить спутника с сельскими достопримечательностями. Ему, по всей видимости, хотелось, чтобы доктору сразу понравилась Федоровка.

Указывая на белое здание под шифером, старый фельдшер не без гордости говорил:

— Полюбуйтесь, Василий Сергеевич, экий красавец стоит — наш колхозный Дом культуры. Первого мая открытие было. Между прочим, лучший сельский клуб в районе!

По словам фельдшера выходило, что и школа в Федоровке, и радиоузел, и библиотека, и даже здание правления колхоза — лучшие в районе.

— Вот мы и подошли к вашей будущей квартире.

В доме, куда привел фельдшер Василия, гостей встретила невысокая сухонькая старушка с морщинистым лицом, с добрыми молочно-голубыми глазами. Она, видимо, сразу догадалась, с кем пришел Корней Лукич, и приветливо молвила:

— Милости просим.

— Квартиранта, Ивановна, принимай, нашего нового доктора Василия Сергеевича, прошу, как говорится, любить и жаловать, — сказал фельдшер.

— Да уж, Корней Лукич, голубчик, чем богаты, тем и рады, — с церемонным поклоном ответила старушка. — Комнатка уже готова, только понравится ли, не ведаю. Проходите.

В небольшой горенке стояла кровать, покрытая стеганым лоскутным одеялом, на ней, по сельскому обычаю, возвышалась пирамида белых подушек с острыми, как пики, углами, посреди комнаты — стол, а на нем в стеклянной банке — букет полевых цветов, в углу — пустая этажерка. Неказистую обстановку дополняли два полумягких новых стула.

— На первое время сойдет, — заключил Корней Лукич, оглядывая знакомую горенку. — А цветы Иринка принесла, что ли?

— Она, а то кто же, — подтвердила Ивановна и обратилась к доктору, поясняя: — Внучка у меня, Иринушка, девятый класс нынче кончает.

Пожелав доктору спокойного отдыха, фельдшер и хозяйка ушли.